Была у папы и няня, преданная ему до последних минут своей жизни. Она заботилась о папе, пыталась переслать ему из Ялты многие из принадлежавших ему вещей – секретер, очень много книг, серебро. Сохранилась ее фотография: очень строгое, простое русское лицо. Няня заменяла папе маму.
Разумеется, в семье учили языкам, и папа совершенно свободно владел английским, немецким и французским языками, как и все сестры Спендиаровы. И это удивляло меня до бесконечности. Просто в голове не укладывалось: как это можно говорить на трех языках? Зачем?! Сама не знаю почему, но я понимала, что для чего-то это нужно. Конечно, языки не пригодились папе в его уже взрослой жизни – разве что он мог перечитывать в оригинале некоторые из любимых книг, уцелевших после войны у нас дома на Третьей Миусской – Готвальда – Чаянова. Остановились теперь на имени Чаянова. Почему? Бог весть. Но все же лучше, чем Готвальд.
Жизнь в доме Спендиарова во многом предопределила дальнейший путь папы – и то, что он стал композитором. Потому что Спендиаров рано обратил внимание на папину музыкальность, стал развивать его творческие способности, и успехи пришли быстро. Пианистическое образование тоже, видимо, было серьёзным, поскольку впоследствии, по приезде в Москву, позволило папе зарабатывать на жизнь, работая тапером в кинотеатрах.
В детстве папа верил в Бога, регулярно посещал церковь, и вера его была так же естественна, как жизнь. Папа отличался цельностью натуры – мама частенько называла его «прямолинейным», но мне кажется, что за прямолинейность мама принимала по-детски чистое желание, чтобы все было понятно, справедливо и складывалось в единую картину правильного устройства мира. Наивный? Да, конечно. Скорее, чем прямолинейный. Всем таким мальчикам, знавшим европейские языки, образованным, верующим, нежно воспитанным, привыкшим к любви и полному взаимному уважению, революция порушила разом все. Разом и во всей России. Навсегда ли, не знаю. Иногда кажется, что навсегда.
Что же мой папа? Лет семнадцати, восторженно поддавшись натиску идей всеобщего равенства и братства, в который раз несущих людям обман и разрушение, облеченных в России в особо криминальную форму, сознавая свою чудовищную «вину» за некоторую избранность, он бросил все и ринулся в Москву. В свои неполных двадцать лет, не испытывая ни малейших сомнений в справедливости и правильности всего происходящего. Он без сожалений расстался со всем, что ему принадлежало, и без гроша в кармане, один, без всякой помощи оказался в Москве. Я совсем мало знаю о том, как шла его жизнь до поступления в Московскую консерваторию. Про таперство я уже говорила. Давал уроки английского языка, делал технические переводы. Наверное, сочинял для себя. Увлекался словесами, внешней шелухой, в которую облекали свою губительную деятельность большевики, и во все это верил.
Написала все это и подумала: нет, не так. Были ведь люди, которые его опекали и ему помогали. Армяне. Варт-Бароняны. Тоже из «бывших». Какое счастье, что мне представляется случай написать о них, добрейших, бескорыстных, одних из лучших людей, встреченных мною в жизни. Папа был их любимый Коля – Колечка, а маму они, правду сказать, не так жаловали, чего она простить им никогда не могла. Тут, конечно, уместен вопрос: откуда я все это знаю. Очень просто. Когда, десятилетия спустя, родилась я, мои занятые родители сдали меня на три года в эту семью, регулярно меня навещали и умилялись моей уже тогда ярко выявившейся аккуратности (знаменитый рассказ о том, как в возрасте двух лет я стою в своей детской кроватке и развешиваю мокрые пеленки на ее перильцах). Варт-Бароняны – «кисловцы» – жили в Кисловском переулке, на Кисловке, в огромной квартире, раньше принадлежавшей им, а теперь «уплотненные» и имевшие в своем распоряжении две комнаты.
Видимо, они были связаны с папой или дружескими или родственными отношениями, а может быть, это были тоже крымские армяне, оказавшиеся в Москве. Глава семьи – Галуст Гаврилович Варт-Баронян, невысокий, бритоголовый, породистый, строгий на вид, но добрейший Галя, его жена Анна Карповна (для меня Нюня) и их родственница Анна Никитична – Аня, – до конца своих дней горевавшая о ранней смерти дочки Белочки, чьим овальным портретом я любовалась первые двадцать лет своей жизни, и посвятившая жизнь обожаемым ею Гале и Нюне. Кстати, теперь-то я понимаю, что они-то, может быть, и рассказали бы мне все, что знали о дедушке. Теперь уже поздно.