— Нет.
— Нет. Так зачем им нужна ее история?
— Может, и не нужна, но они имеют право знать.
— «Право знать» подразумевает, что вы двуличничаете, лжете людям насчет чего-то, маскируете определенную правду. Вы двуличничаете или лжете?
— А разве нет?
— Нет. Вы не маскируете правду. Это и есть правда. Если бы вы говорили людям, что на самом деле она мальчик, это было бы неправдой. Здесь нет ничего такого, что кому-то нужно знать или кто-то имеет право знать. Вы не храните секретов. Вы уважаете право своего ребенка на тайну личной жизни, в чем она нуждается и на что имеет право, как и все мы.
Честно говоря, дело было не только в Поппи. Семьи, которые скрывают тайны, редко обходятся одной. Все они, точно военные гарнизоны, стояли на страже историй о том, кем были и кем стали.
За завтраком в один из первых дней учебы Ригель и Орион составляли план.
— Давай всем говорить, что мы на самом деле пираты, — предложил Ригель. — Я буду говорить, что меня зовут Черная Борода, а ты будешь капитаном Крюком.
— У тебя нет черной бороды. — Бен был явно разочарован тем, что они проделали путь через всю страну, а младшие братцы так и остались придурками. — А у него нет крюка.
— У меня есть крюк, — возразил Орион.
— А разве его поэтому звали Черной Бородой? — Черная Борода обдумал проблему. — Тогда я буду пиратом Щетиной.
— Мечтай! — фыркнул Бен.
— Пиратом Намек на Усы? Папа отдал мне старую электробритву.
— А ты разве ею пользовался?
— Я понял, о чем ты! — Безволосое лицо одиннадцатилетнего Ригеля озарилось идеей. — Я буду Безбородым пиратом! В Сиэтле это будет здорово!
Бен мог заново стать умником. Переезд подарил ему еще год откровений. К тому времени как ему исполнилось семь, дома, в Мэдисоне, все знали, что он умник, из-за чего умничанье никого не впечатляло. Учителя обычно возвращали его контрольные и тесты со вздохом: «пять с плюсом, как обычно» или «отличная работа, как всегда». Теперь же его работы снова держали в руках, затаив дыхание, сопровождая возгласами «ого!» и «великолепно!» и приглашениями записаться в классы углубленной программы и клуб дебатов.
А Поппи стала Просто Поппи. Не Поппи с пенисом. Не Поппи, которая была Клодом. Не Поппи, которая на самом деле мальчик. Просто Поппи.
И на этом фоне наиболее разительной оказалась трансформация Ру. После переезда от маленького мальчика в нем оставалось не больше, чем в Поппи. Он пока еще не казался вполне мужчиной, но Рози и Пенн уже видели его, ждущего своего часа, в лице Ру, внезапно приобретшем острые углы и первые волоски там, где всего пару недель назад все было округлым и гладким. Он бросил футбол, ибо, по его словам, тренироваться было скучно, но Рози представлялось, что это по причине наличия у новой команды квотербека и запасного квотербека. Ру опасался, что не настолько хорош. Он бросил флейту, ибо, по его словам, ему не нравился руководитель оркестра, но Пенну представлялось, что это из-за отсутствия уравновешивающего футбола, ведь в оркестре в основном играли девочки и слишком многого требовалось от новичка. В новом классе уже был парень, которого всегда выбирали президентом. Ру отказался от футбола и вместо тренировок сидел в комнате и дулся. Он отказался от всех клубов, за исключением клуба «Ру В Ярости» и «Не Хочу Говорить Об Этом». Из флейтиста превратился в пофигиста. Он не был мужчиной даже близко, но не был и маленьким мальчиком или даже большим. Как и Поппи, Ру внезапно оказался где-то между.
Рози и Пенну тоже пришлось упаковать прежнюю жизнь и убрать на полку. Учитывая, сколько времени заняла ее распаковка, казалось несправедливым то, что приходится снова заворачивать рамки в пузырьковую пленку, шпаклевать дыры, располосовывать кожу под ногтем большого пальца в попытке выдернуть крючки для фотографий из стен, но именно этим Пенн и занимался. После приезда Рози первым делом развесила фотографии. По ее словам, это создавало домашнюю атмосферу. Как она говорила, подумаешь, вся посуда, и книги, и зимняя одежда, и старые телефонные зарядки какое-то время постоят в коробках; нужно лишь постелить постели и повесить фотографии — и это уже твой дом.
Три недели после переезда семейство Пенна покрывало стены, улыбаясь дому сквозь время. Малютка Ру с крохотным в сравнении с ним новорожденным Беном в тот день, когда его привезли домой из больницы. Кармело держала на коленях близнецов, наряженных в шапки-индейки, в их третье Благодарение — по одному ребенку на колено. Рози обнимала за плечи обоих родителей в день вручения дипломов в медицинской школе. Она улыбалась в глаза Пенну из-под белой вуали, маняще закусив верхними зубами губу, которая с тех пор не знала губной помады, а он смотрел на нее с благоговением и восхищением. Подобными фото, безусловно, были благословлены стены многих домов, однако ему оно по-прежнему казалось не только чудесным, но и уникальным, таким, какое есть только у него, словно ни у кого не было подобной любви. В одной из лоскутных рамок стояли хеллоуинские фото — пираты, бейсболисты и маги, четыре тыковки и один принц Грюмвальд. Были ужасные школьные фотографии, и Пенн боролся против их помещения на стену (и проиграл), по одной на каждого ребенка в каждый школьный год: хулиганистые мальчишки, улыбающиеся щербатыми улыбками, с вихрами, торчащими во все стороны, как иглы у рыбы-ежа. И, разумеется, фотографии Клода: младенец, окруженный братьями в первый день рождения, малыш Клод, слегка пожеванный яком в контактном зоопарке (пожеван не он сам, только куртка, и встревоженное выражение крохотного личика, слишком драгоценное, чтобы его не запечатлеть, прежде чем вернуться к родительским обязанностям и отобрать ребенка у быка), Клод в шапочке с кисточкой в день окончания детского сада, двухлетний Клод в образе одного из восьми Сант (включая Юпитера) на одной новогодней открытке.