Эти фотографии покрывали коллажем одну высокую стену нового дома: семейная сказка, история, спрессованные любовь и время. Пенн глядел на них, чувствуя себя беспомощным. Пока все на новом месте не узнали правду о Поппи, фотографии следовало убрать обратно в коробки, потому что иначе — кто этот пятый маленький мальчик с серьезными глазами и робкой улыбкой? Ведь что это за родители, которые с любовью архивируют детство первых четырех детей и игнорируют последнего? Потому что, даже если Поппи поймет причины, Пенну была нестерпима мысль, что она — или Клод — будет потеряна, изгнана из их веселой банды, лишенная не только дома, но и прошлого. Детство Поппи имело значение, как и детство Клода, но Пенн все равно завернул фотографии обратно в пузырьковую пленку — пока не найдет способ рассказать эту историю.
Рози вернулась с работы и уткнулась взглядом в пустую стену. Это происходило с ней в полном одиночестве. В фермерском доме не было тайных мест, особенно на основном этаже, где кухня, гостиная и столовая расползались и сливались в одно целое. В этом же доме можно было прийти и начать распаковывать семейные фотографии в гостиной — в то время как Пенн готовил ужин в кухне, в то время как дети забились в собственные комнаты, — и ощущать настоящее одиночество.
Пенн вышел, вытирая руки полотенцем.
— Я не слышал, как ты пришла.
— Ты снял фотографии.
Не обвинение. Наблюдение.
— Пришлось. — Он печально улыбнулся и добавил: — Их нельзя вешать обратно.
Она кивнула.
— Я скучаю.
— По фотографиям?
— Я скучаю… по нему, — поправилась Рози.
— По кому?
— По Клоду.
— Она в своей комнате, играет с Агги.
— Я не это имела в виду.
— Я знаю. А следовало бы. Клод никуда не делся.
— Он изменился.
— Как и все, — заметил Пенн. — Все они меняются. Клод в любом случае больше не будет тем же ребенком, которым был на младенческих фотографиях. И в чем разница?
— Мы не можем повесить семейные фото на стену.
— Пока не можем, — поправил Пенн.
— А когда сможем? — спросила Рози.
Он пожал плечами и вернулся в кухню. Ру поднялся с цокольного этажа, нахохлился в углу дивана и просто наблюдал за ней. Он делал это все чаще и чаще — приходил, наблюдал и ничего не говорил. Она была благодарна за то, что он по-прежнему хочет быть рядом с ними, но жалела, что ничего не говорил. А потом что-нибудь говорил, и Рози жалела, что сын открыл рот.
— Смотри, каким ты был хорошеньким малышом, — и протянула ему позолоченное доказательство его тринадцатимесячного детства в качестве единственного ребенка.
— Все малыши хорошенькие.
— Ты был симпатичнее большинства, — заверила Рози. — Я в этом знаток.
Он долго смотрел на фотографию, держа ее в руке. И не поднял голову, когда сказал:
— Я думал, что весь смысл переезда в том, что здесь рай для геев.
— Геев?
— Ты понимаешь. Толерантность. Свободомыслие. Радужные флаги. И вообще.
— Ну… Отчасти так, да.