И Бод спросил, продолжая разговор:
- Скажи, много ли речей ты слышишь каждый день?
Мне не пришлось долго думать:
- Слова звучат вокруг нас постоянно, не замолкая ни днём, ни ночью.
- И какие это речи?
- В основном, нам что-то советуют или что-то навязывают. Иногда нас пытаются развлечь или рассмешить. Да, ещё обожают сообщать о бедах всего мира. (Я даже не думал вдаваться в бесполезные объяснения принципов работы электроники и телевидения).
- А вы?
- Не относимся к этому серьёзно. Я нередко закрываю уши вот этими штуками. - Я показал наушники.
- Занятно... - задумчиво протянул Бод, - вы не верите тому, что говорят, или просто не хотите слушать?
Я немного подумал, и решил, что буду прав, если отвечу утвердительно.
- Невозможно принимать сердцем и умом всё, что звучит. Приходится отгораживаться.
- Вот и я так подумал, когда увидел тебя. Ты закрыт для внешнего. Пришлось мне схитрить. И как ты думаешь, хлопец, что будет с людьми дальше?
Я понял, что он имеет в виду. Кто знает, способен ли был я ответить на столь философский вопрос сутки назад, но сейчас одна догадка возникла в мозгу. И я постарался изложить свою мысль:
- В моём времени многие люди занимаются тем, что, не участвуя в заботах этого мира, создают свои миры и пишут о них, или показывают их другим людям, как вам иконописец показывает на иконе другую, высшую, неведомую человеку Явь, как батлейщик показывает движущиеся фигуры в ящике.
- Иконы не все понимают.
- У нас люди научились делать Явь очень убедительной: придуманные люди и нелюди ходят, живут, любят друг друга, но чаще - убивают.
- Убивают? Это в придуманном-то мире?!
- И помногу. Разрушают целые города, страны. Воспевают новое оружие, льются реки крови. В последнее время в выдуманной Яви много чародействуют.
- Светло чародействуют?
- Чаще всего, наоборот. В их выдумках волшебники тоже борются за власть и уничтожают друг друга, - я вспомнил многочисленные истории о Гарри Потере, судьба которого когда-то сильно меня волновала. Мне самому тогда было лет двенадцать... И ещё подумал, что до сих пор слишком много времени тратил на просмотр всей этой чужой байды, отнимая у себя время, отпущенное на что-то настоящее...
- Невозможно! - прикрыл глаза старик Бод. Зашептал:
- Не думал я, что так скоро люди допущены будут Творить....
Эх, рано! Что ПРОЯВЛЯЮТ они, будучи сами несовершенны? Создают Явь, в которой зло неистребимо? Люди веками спрашивали Господа: "Почему? И за что?". Оказывается, наш мир так же создан теми, кто сам несоверше.... - нет, остановись, глупец! Это слишком тёмная мысль. Неужто гордыня нашептала её? Нет, нет, я не прав! Я введён в заблуждение гостем, ум мой смущён. Лучше обмыслить это потом... если мне ещё отпущено время...."
Я молча ждал, пока старик погрузился в свои размышления.
Потом мы завтракали.
Как обещал, Бод предложил печёного сома; какое-то, видимо, льняное масло, в которое нужно было макать хлеб; огородную зелень и вдоволь холодной простокваши.
- Ведаешь ли ты, хлопец, что стало дальше с семьёй батлейщика? - поинтересовался старик.
- Да, конечно. А чародей разве не знает? - я удивился.
- Нет.
- Тогда откуда мог узнать я?
- Проявившееся записывается навечно. Ты прочитал через меня, а я - нет. Мог бы, если бы захотел, но это отнимает время и силы. А у тебя, видно, получилось легко. Поведай.
- Ну, - сказал я, и вдруг обнаружил, что перед мысленным взором разворачиваются, расходятся в разных направлениях пути-дороги - нити судеб людей, так или иначе пересекавшихся с чародеем.
Я подумал, смогу ли соврать старику, если спросит: дорога его родного сына Миколы оказалась несправедливо короткой... Я очень надеялся, что Бод не спросит об этом. Стараясь отвлечь мысли от возникшей картины - по тесной улочке пражские студенты, спеша и оглядываясь, уносят мёртвое тело молодого темнобрового парня, - усилием воли стирая это видение, я с готовностью последовал вдоль нити, ведущей в сердце Литвы, по пути Букавецких.
- Терезу Константин привёз в родной Новоградок,- начал я...
Слабую и измученную дорогой Терезу Константин Тополя привёз в дом отца.
Тополя-старший, узнав, что сын назвал эту девку своей невестой, едва стерпел, пока Константин пройдёт в дом. Разбушевался!
- Где подобрал ты её? Под какой солдатской телегой?! - вскипел старик, но осёкся, глянув на сына, у которого глаза вылезли из орбит от неслыханного оскорбления, а кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.
- Ну, знаете, отец!
- Да, отец твой знает, знает! И отца твоего весь Новоградок знает! - Не унимался почтенный мастер и грозно мерил, мерил шагами тесную камору.
- Что скажу, когда спросят меня: какого роду-племени невеста?! Кто родители? Кто? А приданое?! Что с собой принесёт она в твой дом? А?! Тебе не интересно, а мне интересно! Мы с матерью тебе жену годами подыскивали, дабы всем хороша была: и породой, и прочим!..
- Да не подыскали вы мне счастья, батька... - скорбно ответил Константин, вспоминая, что никогда не мог поладить с той, выбранной родителями, женщиной.
И ещё тише прошептал:
- Прошу тебя, отец! Девушка молода, сбереги её для меня: не гони, не обижай. И братца младшего придержи пока у себя...
- Что-о?! - взвился старик, багровея до корней волос.
Константин упал на колени, взмолился:
- Я за неё отдам всё, что получил с покойной Мальвиной! Вено отдаю тебе, распоряжайся как знаешь, отец, - оно твоё! Только подожди, прошу! И от меня будешь получать пенези на все их потребы!
Он попал в цель.
Тополя-старший, - бывший начальник цеха ювелиров, а теперь полуслепой старик, - и сейчас умел остаться при своём интересе. Он тут же прикинул, что сын не спешит с женитьбой, а со временем, глядишь, многое может измениться. Отец не знал, что сейчас Константин расстался со своей мечтой открыть собственную мастерскую, о которой начал уже вести переговоры с магистратом соседнего местечка...
...В Новоградке попрощались с Терезой старшие братья. Стояли у постели сестры, грустили, не зная, свидятся ли вновь?
Владислава стараниями Тополи-младшего приняли на военную службу.
Иосиф* решился, наконец, добираться до Кракова* - хотел учиться. Десятилетнего Станислава Константин забрал с собой в Лоск, пристроить при типографии. Обещал привозить в гости, когда будет приезжать сам.
Рядом с сестрой остался только Юрась.
Мать Константина через несколько дней привела мужа, Тополю-старшего, в каморку, отведённую Терезе. Показала глазами: смотри! У Терезы на руках сидела маленькая дочка Константина, тоже по прихоти судьбы крещёная Зосей. Она смеялась, льнула к девице и называла её мамой. А Тереза, скрутив из лоскутка тряпичную куклу, надела её на палец и показывала крошке занятную сказку.
- Давно они так? - спросил у жены старший Тополя, отступая в задумчивости.
- Внучка сразу к ней потянулась. Тереза попросила взять Зосю, и я только поднесла: а дитя на руки к ней скок, к костям её худым припала, и: "Мама! Мама!" Не расстаются целыми днями. Девчонка голубит Зосю, а сама, часто, вижу, украдкой слезу смахивает.
И добавила кротко:
- Смилуйся, отец, не разлучай!
Муж ей ничего не ответил. Только задёргались ноздри его крупного носа, да опустилась в задумчивости голова. А на сороковой день после смерти младшей сестры Терезы заказал по безвременно умершей тризну в местном костёле.
Константин сразу же уехал, и с головой ушёл в работу: типографские дела не отпускали. Изредка наведываясь домой, каждый раз волновался от встреч с расцветающей Терезой и сбегал обратно в Лоск. О женитьбе пока не заикался.