– А вы, Граве, как смотрите на это?
Он топорщится и краснеет как девица.
– Я того же мнения…
– Вы за войну, стало быть? – спрашиваю я в упор.
Лиловые пятна ползут через щеки и виски к кончикам его ушей. Пунцово-красный от натуги, он с комичной торжественностью говорит:
– Я не пасынок своей родины… И в грозный час испытаний не встану в ряды ее изменников и предателей.
– Ой, как громко!
Граве, насупившись, молчит.
Анчишкин крепко жмет ему руку.
– Молодец! Вы хоть и немец по происхождению, но по духу истинно русский человек.
– Давно известно, – говорю я, – что новообращенные католики щеголяют необычайной ревностностью и бывают католичнее самого папы. Генрих Гейне констатировал это даже в отношении евреев, переходящих в католичество. То же самое можно сказать про иностранцев, акклиматизировавшихся в чужой стране.
Анчишкин сосредоточенно «сосет» желтую японскую сигаретку и барабанит пальцами по покрышке стола.
Граве напружинился, готовый прыгнуть на меня. Щетина волос, коротко подстриженных ежиком, шевелится:
– Мы двести лет в России. Мой дед и прадед дышали русским воздухом, привольем российских степей… Какой я иностранец? И вообще это ослиное, кабацкое, эстрадное остроумие не делает вам чести…
Запасные разгромили две казенных винных лавки и «рейнсковой погреб» Магомета Тухваттуллина. Тухваттуллин бегал за погромщиками и на коленях умолял «пощадить его имущество». Плакал, целовал сапоги пьяных мужиков. Его отталкивали и не слушали.
Все «имущество» (вино) тут же на улице делили и распивали.
Полиция, по-видимому, бессильная что-либо сделать для восстановления порядка, притаилась по углам, не подает признаков жизни.
Солдаты отказались стрелять в погромщиков.
В «правительственных сферах» городка страшное смятение. Затребованы силы из губернии.
Воинский запретил учителям женской гимназии устройство платного спектакля в пользу воинов.
В городке пьянство невообразимое…
Как-будто люди предчувствуют кончину мира и поэтому торопятся все пропить.
То и дело вспыхивают кровопролитные драки.
В кривых пыльных переулках, укутанных белой акацией, рябиной и черемухой, надсадно визжит гармошка.
После казенок запасные начали громить бражниц и пивоварок. В настороженной тишине ласкового летнего вечера отчетливо слышен звон разбиваемых стекол…
Пьяные, дерзкие и похабные выкрики…
У бражниц, которые запираются на засовы, посрывали с петель двери.
Гулянье…
«Начальство» гуляет, конечно, за закрытыми дверями, немассовым порядком. Что за этими закрытыми дверями и окнами творится, мне неизвестно. Я наблюдаю лишь улицу.
Три недели сижу в этой окуровской дыре и изнываю от безделья.
Москва не отвечает на мои запросы, и я прикован молчанием к месту.
В городке все та же мобилизационная горячка и российская бестолочь.
Перебрался в губернский город.
Живу в «Европейской гостинице».
Грязь в этой «Европе» далеко не европейская. Неизменные полчища блох, клопов, тараканов, паутина в углах.
Цены за постой «по случаю войны» взвинчены вдвое.
Кит Китычи, как им и полагается, ловят рыбку в мутной воде.
Откуда-то съехалась масса народа. Номеров не хватает. Хозяин от удовольствия потирает руки. Кому война, кому прибыль.
В губернском городе то же самое, что в миниатюре наблюдал я в уезде. Разница лишь количественная. В делах, в людях – во всем.
Запасные разгромили на окраинах винные лавки и публичные дома. «Губернские ведомости» однако об этом ни слова. Ведь нужно отмечать «патриотический порыв», а не «омрачать» картину.
Центральных газет невозможно достать. Чистильщики сапог превратились в газетных спекулянтов. Сапоги чистить никто не хочет.
Спекулянты скупают утром все газеты и пускают их по «повышенной» цене.
Бульварная дрянь «Копейка» идет за двадцать копеек.
Это ли не ажиотаж?
Читающая публика на вокзале чуть не дерется из-за газет.
Если война затянется лет на пять, газетчики наживут миллионы.
Они должны быть стопроцентными патриотами.
В городе всеобщее опьянение войной.
Купцы и чиновники под руководством местной власти инсценируют непрерывные «патриотические» манифестации.
Собрания. Речи. Проповеди. Тосты.
– Все как один!..