— Борька, моль что ест?
— Кто-о-о?
— Ну, моль?
На том конце провода замешательство.
— Какая моль?
Татьяна смеется.
— Обыкновенная. Посмотри в энциклопедии: она случайно нейлоновые шубы не ест? А то я не знаю, нужно ее посыпать нафталином или нет.
Борис наконец догадывается.
— Ты что… нейлоновую шубку купила?
— Ага! — В ее голосе торжество.
— Сейчас посмотрю… сейчас.
Он уходит, но почти тотчас возвращается.
— Танька, слушаешь?
— Ага.
— У меня же старая энциклопедия. Ее накорябали еще старики Брокгауз и Ефрон. У них ничего нет про синтетику. Алло! Ты где?.. Слышишь?
Татьяна слышит и не слышит. Она уже думает о другом.
— Борька?..
— Что?
Молчание. Татьяна колеблется: пригласить его или не пригласить? Решает все-таки пригласить.
— Хочешь посмотреть на мою шубку? Приходи.
Теперь замолкает Борис. Он помнит, что они с Татьяной друзья, и понимает, что шубка для нее целое событие, но ему ужасно не хочется никуда идти. С тех пор как он женился, по его же словам, на женщине с энциклопедией и купеческой периной, он обленился до предела. У него появился излюбленный жест — покровительственное поглаживание своего собственного живота после обеда. В минуты благодушия он вытаскивает подарок тестя — фирменную немецкую зубочистку с красивой пластмассовой ручкой. Он так к ней привык, что забывался и с наслаждением ковырял в зубах даже в актерской комнате.
Чтобы выиграть время, Борис спрашивает:
— Сейчас?
— Ага. Командировочные туда и обратно оплачиваю.
Татьяна погремела кошельком с мелочью в трубку. Борис тяжело вздохнул.
— Давай отложим до зимы?
В голосе его прозвучали жалобные нотки, просьба о снисхождении к тому, что он не может, как раньше, срываться с тепленького уютного места и ехать на выставку, в музей и просто побродить по Останкинскому парку.
— Давай, — сникла Татьяна, — давай, Боря.
— Что ты имеешь в виду? — равнодушно спросил он, скучая от собственного вопроса.
— Давай, Боря, спасать наших друзей от ожирения.
— Что?
— Все! Можешь выключить свой телефон.
Разговор получился неприятный. Но Татьяна не желала мириться с испорченным настроением. Сегодня день такой покупки, что ей должно быть весело, и ей будет весело. Время идет, люди меняются, иногда в худшую сторону. К этому надо привыкать.
За стеной — веселье… Демобилизовался сын хозяйки. Кто-то на гитаре наяривает старую, старую песню: «Колокольчики не виноваты, колокольчики только цветы». Татьяна улавливает мелодию и тоже начинает напевать.
Внезапно прямо в комнату врывается соседский праздник с музыкой, с шумом, словно кто повернул регулятор громкости. Татьяна оборачивается и видит настежь открытую дверь и пожаловавшую в гости Таисию Демонову. Соседка стояла на пороге, пытаясь опереться на дверь, которая все время ускользала из-под ее спины.
— Танечка, дорогая моя, ты не смотри, что я простого роду-племени. Я понимать умею. Ой, что это я?.. Шатает. Танечка, я вчера ругалась за то, что свет ты в уборной не загасила, не помни зла. Помиримся. Не попомни простому человеку. Я сказала и забыла, и ты забудь. Радость у меня какая. Сын мой, Юрка, отслужил действительную. Приходит в магазин утром, а у меня очередь как раз. Осеннего карпа привезли. Из Кольцовского сквера, из фонтана прямо. Ой, извини… Просим. Выпей с нами рюмочку и закуси свеженькой рыбкой.
Сказала, покачнулась, с удивлением прислушалась к тому, что делается в коридоре. После небольшой возни там что-то опрокинулось и около самой двери кого-то крепко стукнули о стену…
— Пусти!
— Стой! Я тебе морду разобью в кровь. Куда бежишь? Катя! Иди сюда. Целуй мою жену, мою Катечку.
— Неудобно!
— Целуй! А-а-а! Брезгуешь? Стой! Я тебе свою родную жену, а ты, гад такой, брезгуешь?
Уловив, что наступил кульминационный момент, Таисия выпустила ручку двери и попятилась.
— Извини, Танечка… Это Семен, друг Юркин. Добрая душа. Последнюю рубашку отдаст. Танечка, я сейчас.
Татьяна собралась повесить шубку в шкаф, но дверь опять широко распахнулась, и с двумя рюмками появился рыжий парень в белой силоновой рубашке с короткими рукавами, в галифе и сапогах. Сам виновник торжества.
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы меня не бойтесь, я пьяный еще лучше, чем трезвый. Моя фамилия Юрий… Юрий Демонов. Честное слово. Не верите? Я зашел познакомиться, чтоб вы знали.
— Очень приятно.
— Нет, это мне очень приятно. Вы — артистка, а я кто? Кирзовый сапог. Это мне очень даже приятно.
Расплескивая вино, он пытался ей всучить рюмку. Татьяна взяла, но пить отказалась.
— Садитесь лучше.
— Ни за что! Мне просто приятно, и все. А пьяный я потому, что у меня такая жизнь. Приехал из армии — надо отметить? Надо… Я сам слесарь-водопроводчик. Кран поставить — надо отметить? Надо. У меня такая жизнь — отмечать все. Это у меня принцип отмечать все. Я поставил кран или мне поставили кран — все равно надо отметить.
Татьяна не знала, что делать. То ли выставить соседа с рюмкой вежливо за дверь, то ли продолжать нелепый разговор.
— Хорошо, что вы приехали, — неуверенно сказала она. — А то у нас кран на кухне совсем испортился.
— На кухне? — изумился Юрий. — Пойдемте на кухню.
— Ну, зачем же сейчас, празднуйте.
— Нет, я пойду сейчас же на кухню. У меня такой прынцип. Сделать, и все. Кум королю. У меня такой прынцип. Кран испорчен? Это вы точно говорите?
Она пожала плечами.
— Может быть, он уже исправлен.
— Нет, не исправлен. Я пошел. До свиданья. У меня такой прынцип.
Юрий ушел, оставив в руках у Татьяны рюмку-тонконожку. Вина в ней оставалось совсем немного, меньше половины. Но вполне могло хватить для тоста.
«За что выпьем, Танька?»
«За великую актрису Татьяну Осипову».
«Ну и загнула».
«Спорим?»
Она любила мысленные споры с собой. Она была не только актрисой, она была для себя целым театром. И когда у нее случалось хорошее настроение, всегда немножко играла и немножко была зрителем.
Выпив, бережно опустила рюмку на тумбочку и долго не отнимала пальцев от хрупкого стекла. Вспомнила вдруг отца. Странное воспоминание. Отец с самого первого ее дня не жил с ними, он приходил большой, веселый, загораживал широкими плечами всю дверь.
Он работал на стекольном заводе и, когда приходил, обязательно приносил в подарок несколько рюмок-тонконожек.
Татьяне разрешалось ими играть.
Потом он куда-то сгинул. Это было перед самой войной, до кошмарных бомбежек, когда… погибла мать.
В восемь лет у Татьяны уже не было ни отца, ни матери. От отца остались только рюмки, а от матери — патефон, обитый синим дерматином, и стопка старых пластинок в потрепанных конвертах. Да еще неровный невысокий холмик без креста, без таблички, просто под номером «2213».
Мать работала телефонисткой на телеграфе, и это был как бы ее последний телефонный номер, по которому не позвонишь. Абонент спит…
2
Солнце, по замыслу художника, должно было ярким желтым пятном катиться по синему полю горизонта. Но рабочие сцены плохо натянули задник. Он обвис, подобно парусу в безветренную погоду, образовались складки, и круглощекое солнцево лицо недовольно вытянулось.
Татьяна, одетая официанткой, стояла у левой кулисы. В одной руке она держала поднос, другой машинально теребила край пыльного бархатного занавеса. Из темноты зрительного зала, как из мрачного царства Аида, доносился каркающий голос главного режиссера. Казалось, в его голосе поселились сразу три или четыре охрипшие вороны.