Двое рабочих вынесли на сцену большую круглую подставку. Катя подхватила ее с третьей стороны и помогла установить.
— Становитесь, — приказал Константин Ефимович.
Татьяна взобралась на подставку.
— Ногу! — рявкнул режиссер.
— Что?
— Ногу! Нога, понимаете? Вы что, не видели, как стоит Венера?
— Видела.
Татьяна повернулась вполоборота к зрительному залу и перенесла всю тяжесть тела на одну ногу. Спрятала за спину руки.
— Нет! Нет! Рост!
— Что? — не поняла Татьяна.
— Рост, — рычал Константин Ефимыч, — какой рост у вас?
— Метр пятьдесят два.
— А у Венеры… Катя, Катя, что вы мне подсовываете?
— Константин Ефимыч, — растерянно сказала Татьяна, — я не понимаю…
Он не дал ей договорить.
— Извините, извините… Катя, кто там стоит рядом с вами?
— Никого.
— Кто там рядом с вами прячется в белом?
— Никого.
— Я же вижу.
— Это Маша из парикмахерского цеха.
— Пусть выйдет сюда.
Маша робко вышла и остановилась рядом с круглой подставкой.
— Что вы здесь делаете? — спросил режиссер.
— Я принесла парик.
— Становитесь на подставку.
Откуда-то слева раздался приглушенный шепот:
— Маша, Маша, а мой парик?
Константин Ефимыч подскочил на своем стуле:
— Не отвечайте, не отвечайте! Вы — статуя.
От кулисы отделился худощавый старик с тростью, играющий в пьесе третьего прохожего.
— Константин Ефимыч, — промямлил он, — а как же мой парик?
— Вы будете играть без парика.
— Но в пьесе…
— В пьесе про вас ничего не сказано. Это я вас придумал. Будете играть в своих волосах.
Старик погладил голову, на которой волосы остались только на висках и немножко на затылке.
— Но у меня нет своих.
— Ну, черт побери, будете играть в том, что у вас есть.
Актер грустно засмеялся, резко оборвал смех и, сгорбившись, пошел со сцены. Это был старый актер Горев, которого в театре прозвали Горе-Горев. У него всегда был немножко испуганный вид и даже волосы на висках испуганно торчали седыми клочками в стороны.
Татьяне было обидно за себя и жалко Горева: Константин Ефимович так грубо с ним обошелся. Старик, словно почувствовав это, подошел к ней, развел руками, печально улыбаясь, сказал:
— Вот… видите.
Татьяна резко отвернулась и пошла прочь, ничего не ответив.
3
В закулисном буфете на втором этаже Татьяна выпила стакан теплого виноградного сока. Поболтала с буфетчицей тетей Пашей об осени, стараясь забыть о неприятном инциденте на репетиции. Тетя Паша рассказывала о двух каких-то березках, что около телевышки, родимые, растут на бугорчике рядышком. Одна совсем-совсемушки желтая, а вторая — зелень-зеленью. Тетя Паша развела руками.
— Почему?
— Не знаю, теть Паш.
— Да ведь они же рядышком растут, сестры ведь. Кто отгадает ихний сестринский секрет?
— Не знаю, — повторила Татьяна.
Обида на главрежа не проходила. И не пройдет, вдруг поняла Татьяна. И нечего зря улыбаться и болтовню разводить. Отодвинула стакан, словно в нем была причина всех бед, шепотом сквозь зубы сказала:
— Хицкоки.
Но тетя Паша услышала.
— Чегой-то?
— Слово у меня такое, — неохотно объяснила Татьяна. — Означает, что плохо мне, дальше некуда.
Тетя Паша сочувственно посмотрела, робко спросила:
— А по какой причине? По личной или по общественной?
— По общественной.
Тетя Паша вышла из-за стойки, собрала с других столиков стаканы, не выдержав, заговорила:
— Не мое буфетное дело говорить, но я так скажу, заблуждение это от молодости. Я жизнь прожила, знаю… все общественные жалобы от личной происходят. А когда, например, человек хороший есть рядом, то тебя хоть выгони с работы, хоть исключи из профсоюза, тебе нипочем. Потому что муж — это сила. И деньгами, и делами, и словом любую прореху в жизни залатает. Хорошего человека теперь трудно, конечно, найти. Но я так скажу, замуж тебе, девка, надо. Лет-то сколько?
Татьяна невесело улыбнулась.
— Много. Двадцать седьмой грянул.
— Ну и что ж ты не хочешь? Или ничего подходящего нет?
— Не знаю. Наверно, ничего подходящего.
— А этот, с которым ты все вон за тот столик садишься? Художник?
— Николай? — равнодушно спросила Татьяна и поднялась. — Пойду я.
— Сдачу-то возьми.
Татьяна сгребла, не считая.
Буфетчица покачала головой и с непоколебимой уверенностью в своей житейской мудрости повторила:
— Замуж тебе, девка, надо.
— Хорошо, теть Паш, — с оттенком раздражения ответила Татьяна, — я подумаю.
Володька-Кант
Я работаю в трампарке газосварщиком, и фамилия у меня самая обыкновенная — Иванов. Но ребята на производстве прозвали меня Кантом, и во дворе меня зовут Кантом, и я с удовольствием откликаюсь на это философское прозвище. А произошло это потому, что я купил книжку Иммануила Канта на немецком языке килограмма в три весом, ну, может, немножко поменьше потянет, и словарь на двадцать пять тыщ слов, чтоб знакомиться с культурным наследием в подлиннике.
А еще меня Ирка Виноградова зовет кустарем-одиночкой…
Я в нашем доме двенадцать звонков поставил. А что тут плохого?
Когда я у Таисии Демоновой на кухне розетку переставлял, поближе к холодильнику, она очень даже была довольна. Вынесла селедки, завернутые в газету. За работу. Но я только удивился. Я ей по секрету сказал, что это у нее феодальная отсталость. У нас не натуральное хозяйство, а развитые экономические отношения. Гоните монету.
За так копаться в энергосистеме не собираюсь. Это еще с моей стороны любезность, что я соглашаюсь. А игнорировать кого угодно я тоже умею. Ты еще меня узнаешь, Ирина Виноградова…
Конечно, я человек гордый, но вчера мне очень захотелось проводить ее в институт. Дождался, когда она из квартиры выйдет, и, будто нечаянно, в подъезде столкнулись. Я ей:
— Доброе утро!
Она мне:
— Привет! Какая приятная неожиданность.
Это она в насмешку про приятную неожиданность. Я ей говорю:
— Поговорим?
Она:
— С удовольствием.
Это она тоже в насмешку про удовольствие.
— Между прочим, я хотел тебе цветы подарить.
— Да? — удивилась она.
— Гладиолусы.
— Ну и что ж не подарил?
— Дорого стоят.
— Денег стало жалко?
— Не в том дело, — говорю, — один гладиолус стоит шестьдесят пять копеек, А на эти деньги можно купить пять буханок хлеба. За один цветок — пять буханок. Представляешь?
Она фыркнула. Ей очень смешно показалось, что я пошел покупать цветы и вспомнил про хлеб. Она, конечно, родилась в сорок четвертом году, карточки хлебные не теряла.
Насмеялась, потом говорит:
— Когда тебе в другой раз захочется подарить мне цветы, приноси хлебом,
Тут троллейбус подъехал, из него выскочила ее подружка по институту. Сама тоненькая, как Ирка, а портфель, как у нашего бухгалтера. Держит его в руке, вся перегибается. Застучала к нам на высоких каблуках, аж ее болонья надулась парусом. Кричит:
— Ирка, салют, старушка!
Запестрила, запестрила словами, обхватила Ирку за шею рукой, зашептала что-то, потом вместе начали смеяться. Смеются, разговаривают, а я иду рядом, как дурак. Нарочно отстал, а они и не заметили. Сел в другой троллейбус, обогнал их, потом постоял немножко и пошел навстречу. Вижу, идут, разговаривают и все смеются. Говорю:
— Здравствуйте!
Все до одной буковки выговорил. Думал, удивятся: как это я впереди очутился? Не удивились. Зойка в половину слова со мной поздоровалась:
— Зрасс…
Ирка сказала:
— Привет!
И пошли дальше.
А я остался стоять и думать.
А сегодня машина мебельная подъехала к нашему подъезду, а я стою, как будто не вижу. Шофер Ирке с матерью помог сгрузить на землю стол и, конечно, извинился. Я бы, говорит, помог вам отнести его на второй этаж, но, сами понимаете, времени нет. Ударил ногой по баллону и уехал. А прогноз погоды по радио — с осадками. А столик письменный югославский стоит на дворе. Столик что надо, полированный весь, в общем, вещь в себе. Ирка туда-сюда, Ольга Дмитриевна тоже. Позвали дядю Федю. Он тоже туда-сюда, второй человек нужен. А я себе кленовый лист в руке держу и думаю, чего он такой красивый, как будто его кто ножницами вырезал, и на столик ноль внимания. Статичность проявляю. Дядя Федя разглядел, что я дурака валяю, кричит: