— Художественные, с цветным оформлением, для паспарту, с маленькой фотографии, с оригинала, какие угодно.
Он стал рассказывать, как в прошлом году с одним напарником ездил по деревням, делал бабкам портреты, и сколько они со своим другом на этом деле заработали. А Ольга шла рядом и думала об Иринке. Девочка начала говорить, и первое слово, которое она произнесла, было не мама, а папа. В этом Ольга сама виновата, все время твердила ей про папу, а ребенок что слышит, то и повторяет. «Нет, нельзя, чтоб у Иринки не было отца», — с отчаянием думала она. Мельком вспомнила свое детдомовское детство, два тоскливых прочерка в графе родители, и губы сами складывались в беззвучное слово «нельзя». У Иринки должен быть отец, живой или мертвый. И если не получилось, чтоб живой, пусть — мертвый. Сейчас такое время, что у многих отцы мертвые, погибли на фронте. Так пусть же и у Иринки отец погибнет на фронте.
В кинотеатре Жора обнял Ольгу за плечи, она не отстранилась, но, улучив минуту, жарко спросила:
— Сделаете мне портрет?
— Твой? — шепотом спросил он.
— Нет, один портрет.
Вместо ответа, показывая этим, что готов для нее на все, он крепко прижал ее к себе.
Через неделю, посмеиваясь, Жора принес на свидание свернутый в трубку «портрет» генерала Виноградова, портрет отца Иринки.
— На́ твою картину, — сказал он, — как просила: лицо дядьки моего, он уже покойник, а мундир живого генерала, я его в прошлом году фотографировал для газеты. Соединил так, что ни одна экспертиза не разыщет шва. Только зачем тебе все это, а?
— Надо… Спасибо, — сказала Ольга.
Так и появился на свете этот необычный портрет. Сначала он ей нравился, а потом, когда Иринка подросла, Ольга поняла, что Жора перестарался: слишком много орденов и медалей было на мундире и даже одна Золотая звезда. Ирина не уставала спрашивать, за что отец получил этот орден, за что эту медаль, а эту?.. Приходилось срочно выдумывать несуществующие подвиги. И когда про все ордена и медали и про Золотую звезду было рассказано с мельчайшими подробностями, перед впечатлительной девочкой встал во весь рост необыкновенный человек. Подрастая, дочь требовала новые подробности и не только о войне, но и о мирных днях отца.
— Какой он был в такие часы? — спрашивала Ирина.
— Ну, какой, какой, — приходила в отчаяние Ольга, — я не знаю… Штатский, как чайник.
Это «штатский, как чайник», сказанное от растерянности, очень понравилось Ирине. Человек, созданный для мирной жизни, штатский, как чайник, совершал в небе такие подвиги. Это прибавляло к его образу очень важную человеческую черточку.
Год за годом все ярче разгорался ореол святости над портретом. И уже не Ольга, а сама Ирина возносила его все выше и выше на пьедестал славы, разжигая свое самолюбие в призрачных мертвых лучах.
…Ольга молчала почти двадцать лет. И вдруг, опершись на швабру, рассказала все Федору Петровичу, рассказала о том, о чем собиралась молчать всю жизнь. Он встал с дивана, отнял у нее швабру, бросил на пол, грубовато наклонил ее голову. Голова припала к его груди, и на руку Федору Петровичу, продубленную огнем литейки, упала слезинка. Сросшиеся у переносицы брови дернулись, и он сказал беспомощно:
— Ну, ну!
Крепко обняв друг друга, они стояли спиной к третьему собеседнику, к портрету. Чистое стекло над их головами зловеще поблескивало. Портрет все еще продолжал произносить свой двадцатилетний трагический монолог молчания.
Они проговорили до двенадцати ночи. Звонок прозвучал неожиданно. Ольга вздрогнула, отстранилась.
— Это Ирина, — сказала она.
Федор Петрович взял ее ласково за плечи и мягко, но требовательно повел в свою комнату. Плотно прикрывая дверь, объяснил:
— Тебя нету дома.
Ирина ворвалась веселая, нетерпеливая. Не нагибаясь, скинула одну туфлю, другую. Небрежно поинтересовалась:
— А где мама?
— На дежурстве.
— Она же сегодня выходная.
— Вызвали.
Под утро пошел дождь. Осень. В шесть часов дядя Федя уже проснулся. Рядом с ним лежала женщина. Дядя Федя хотел спустить ноги на пол, чтобы не потревожить Ольгу, но, повернувшись, увидел, что она приподнялась на локте и тревожно смотрит родными глазами.
— Ты не спишь? — спросил он.
— Давно.
— Я сейчас встану, а ты лежи.
— Я тоже рано встаю.
— Лежи.
Дядя Федя с грубоватой ласковостью накрыл ее одеялом до подбородка и придавил к кровати. Ольга высвободила одну руку, погладила пальцем его брови.
— Говорят, у кого сросшиеся брови, тот счастливый человек. Ну, какой же ты счастливый?
— Теперь буду счастливый.
— Ох, не знаю.
Дядя Федя пошел умываться.
Вернулся он с туфлями Ирины, показал Ольге.
— Надо отнести к сапожнику.
Ольга взяла туфлю, покрутила, согласилась:
— Да.
— Я отнесу.
— Что ты? Я сама, — запротестовала она.
Он сердито на нее посмотрел, он даже взмахнул рукой, чтобы объяснить, почему хочет сам отнести, но не сумел то, что чувствовал, высказать словами, и еще более сердитым голосом повторил:
— Я отнесу.
Ольга незаметно смахнула слезинку на подушку. Она тоже хотела бы ему столько сказать, но не стала ничего говорить, побоялась расплакаться от счастья.
И только потом, через полчаса, когда он уже завернул туфли в газету и собрался уходить, спросила:
— У тебя никогда своих детей не было?
Дядя Федя помрачнел, отвернулся к шкафу, чтобы достать рубашку, сказал:
— Были… Девочка… Маленькой еще утонула и реке.
Он ушел. А Ольга Дмитриевна стала прибирать в его комнате, бережно прикасаясь к каждому предмету.
3
— Что ты делаешь? — спросила Ирина, входя в комнату.
— Тебя жду, — спокойно ответил Игорь.
— А я и забыла, что ты у меня тут сидишь, — она поправила свитер, обернулась, — ну, я готова. Куда пойдем?
— В кино.
— Опять в кино? Не хочу.
— Почему?
— Там народу тьма.
— Пробьемся, хотя бы на балкон.
— Не в кассе много, а в зале.
Игорь не понял.
— Ну и пусть.
— Не хочу, чтоб какая-то лысина сидела впереди и отсвечивала.
— Почему именно лысина?
— Ну не лысина.. Какая разница?
Игорь понял, согласился. Но тут ему в голову пришла одна оригинальная мысль.
На бульваре Танкистов под кленом сидела на корточках девчонка лет пяти в красном пальто и подбирала листья. На голове у нее красовалась зубчатая корона из кленовых листьев, нос замерз, покраснел, она шмыгала им беспрестанно и беспрестанно вытирала рукавом. Игорь показал Ирине на девчонку в желтой короне.
— Королева осени…
— Королева гриппа…
Ирина капризничала, но все-таки шла.
До начала сеанса оставалось пятнадцать минут.
Когда подошла очередь, Игорь глубоко всунул в узенькое длинное окошко кассы голову:
— Девушка…
Молоденькая смешливая кассирша с челочкой прыснула, глядя на свернувшееся в трубочку ухо.
— Девушка, пожалуйста, двенадцать билетов, только я вас очень прошу, не вдоль, а поперек.
Кассирша, уже приладившая линейку, чтобы оторвать двенадцать билетов, задержала привычное движение рук.
— Как это? — не поняла она.
Перед ней лежал план кинозала, испещренный беспорядочными крестиками. Игорь выпустил из руки деньги и потянулся указательным пальцем к плану. Окошечко не подпустило его близко к столу, и палец повис в воздухе над планом, но все-таки, при желании, можно было понять, что он хочет.
— Вот так… — он прочертил в воздухе линию перпендикулярно экрану, — два места в одиннадцатом ряду, а остальные места чтоб все были в затылок друг другу. Понимаете?
У кассирши появилось официальное выражение на лице.
— Гражданин, мне некогда с вами шутки шутить.
— Я не шучу, — умоляюще сказал Игорь. — С вами я не шучу, я хочу подшутить над своими товарищами из института. Понимаете?
Он заговорщически улыбнулся, изображая веселого шутника. За спиной у Игоря послышалось недовольное ворчание очереди. Какой-то юркий старичок пытался оттеснить Игоря от окошечка плечом, но Игорь изо всех сил уперся ногами в пол.