103
более авторитетных партийных текстах, то их противники опирались на успешный военный опыт.
В дни Отечественной войны верховная власть предоставила далеко идущую самостоятельность местным управленческим инстанциям и оборонным предприятиям. От областных партийных руководителей, так же как от директоров заводов, требовали одного: своевременных поставок на фронт оружия, боеприпасов, продовольствия, в обмен предоставив право самостоятельно распоряжаться ресурсами, до поры до времени закрыв глаза на нарушение многочисленных инструкций, регламентов и положений, стеснявших эффективную работу промышленности. Рожденная в городских низах поговорка «кому война — кому мать родна», конечно же, осуждает лиц, обогатившихся в пору народных бедствий. Есть в ней и другой, более глубокий смысл.
На самом деле военная экономическая политика в наибольшей степени отвечала интересам руководителей предприятий. Она придавала им статус действительных капитанов индустрии, имеющих право принимать ответственные решения в производственной, технологической и хозяйственной сфере, маневрировать в соответствии с меняющейся конъюнктурой и, что совсем не маловажно, рассчитывать на соответствующее вознаграждение не только материальное, но и символическое: на ордена и генеральские погоны, на почетное представительство в областных партийных и советских учреждениях, на решающее слово в кадровых назначениях, на действенную защиту от критики снизу, даже право на самоуправство. После войны верховная власть постепенно оттесняла этих людей с завоеванных ими позиций, возобновила старые регламенты и вводила дополнительные запреты и ограничения, отказывалась признавать былые заслуги и наказывала за малейшие отступления от новой линии. В новой ситуации военная модель хозяйствования в ее практическом воплощении приобретает в глазах индустриальных менеджеров идеальные черты. Она рассматривается ими как недостижимый образец правильного управления промышленностью, да и экономикой в целом. Конфликты второй половины сороковых годов разворачиваются в проблемном поле хозяйственных компетенций руководителей предприятий, местных партийных начальников, центральных регулирующих инстанций. Главный вопрос состоит в том, обладает ли директор завода или секретарь обкома правом распоряжаться вверенными им ресурсами (и если, да, то в какой степени): устанавливать шкалу материального поощрения для своих подчиненных, производить эквивалентный обмен производственными излишками — или все это остается прерогативой Москвы.
10
В послевоенных спорах вновь возникает тема соответствия хозяйственной и социальной политики социалистическим принципам. И если обсуждение ее в таком общем виде является делом запретным, более того, преступным, то вполне допустимым кажется выявление частных, нетипичных, отдельных отступлений от социалистической партийной линии, совершаемых «недобросовестными» людьми на местах. О таких фактах рядовые и номенклатурные граждане пишут в большие учреждения или говорят на публичных собраниях. Каждый такой поступок, взятый в отдельности, сообщает лишь о лояльности конкретного советского человека, реализующего свое законное право на критику и самокритику. Взятые in согроге они характеризуют общественные настроения, в которых нарастает недовольство существующим положением дел. Но и это не все. Они также свидетельствуют о новом состоянии общественного сознания. В нем возрождаются очаги сомнений, касающихся фундаментальных основ советской идеологии, в том числе и веры в могущество и всеведение вождя.
Эти ферменты разложения в последующее, послесталинское десятилетие вызовут к жизни несколько разрушительных для сложившейся политической системы процессов: отчуждение от политической жизни множества молодых людей, протестные акты одиночек, во имя коммунистических принципов отвергающих партийную линию, десакрализацию власти и, наконец, глухое недовольство всем и всяческим начальством со стороны городских и сельских низов.
Если рассматривать поведение номенклатуры в течение двух послевоенных десятилетий, можно обнаружить преемственность и в поступках, и в позициях, и в интересах. Есть, однако, и отличия. Они касаются языковых практик и степени общественных притязаний. В позднюю сталинскую эпоху угроза террора умеряла социальные аппетиты номенклатуры. Образ 1937 года, изредка встречающийся в партийных документах годов сороковых, наполнен тем же содержанием, что и в известном докладе Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС: страхом и неприятием. «Смутное и непонятное время», — как сказано в одном из официальных писем.