— А что делать с теми, кто начинает войну? Врывается на чужую землю и убивает? — пытался Озол постепенно рассеять недоумение, которое он прочитал в глазах некоторых гостей. — Сдаваться без сопротивления?
— Нет, этого никак нельзя, — живо откликнулся Гаужен. — Если бешеная собака забежит в мой дом, то я ее прикончу.
— С войной то же самое, как и со всяким ремеслом, — важно заговорил Август Мигла. — Не каждый годится в сапожники, и не каждый — в солдаты. Человек делает то, к чему его влечет. Крестьянин может по-другому помочь. Выращивать для воинов хлеб.
— Гражданину Мигле я могу ответить его же примерами: если крестьянин может растить хлеб, то рабочий может ковать оружие, портной шить шинели, сапожник тачать сапоги, бухгалтер все это записывать. А кому немцев прогонять? Ангелам, что ли?
— Русские ведь такие храбрые вояки, — с деланной наивностью вмешался в разговор Густ. — Они сами разбили бы этого ничтожного немца. Шапками бы закидали.
Озол почувствовал скрытую ненависть Густа, облеченную в эти бессильные, злые слова. Но он также понял, что говорит не только с одним Густом, — пятьдесят человек слушают, следят за их поединком, и ему надо отвечать так, чтобы все видели, что противник положен на обе лопатки. Нельзя выдавать ни своего волнения, ни возмущения — это могут истолковать как признак слабости. Положив вилку на стол и прижав руки к коленям, он начал отвечать, прислушиваясь к звучанию своего голоса.
Трудно ему было говорить. Казалось, что все рассказываемое им — о внезапности немецкого нападения, о тактике отступления Красной Армии, о дружбе советских народов — давно известные и не требующие доказательств истины. И все же о них нужно говорить, потому что эти люди слышат все это впервые.
Озол обвел взглядом всех гостей, и ему показалось, что многие к его словам остались равнодушными. «Надо найти другие слова, — думал он, — приводить близкие им примеры. Победа, правда, сама говорит за себя, а зубоскальство Густа — это бессильная злоба человека, разбитого вместе с немцами. Надо говорить так, чтобы каждое слово западало в сердца людей и зажигало их огнем. Я, видимо, говорю слишком высокопарно».
— Мне кажется, что господин Дудум сам прекрасно знает разницу между немецкой и русской дружбой, — внезапно услышал Озол голос Салениека. — Немцы оставили ему на столе свою благодать, которой он навряд ли доволен. И хотя ему так и не нравятся русские, они все же спасли ему руку или ногу, а может, и жизнь.
Это замечание вызвало громкий смех и восклицания: «Расскажи, Густ, что это были за пироги в твоей квашне? Какой там был «фриштик»[3] на тарелке?»
Густ зло сверкнул глазами в сторону сестры и что-то пробурчал о женской болтливости. У него, действительно, был повод сердиться на Эмму — это ведь она рассказала соседям о неприятном случае, и теперь над ним будут смеяться не только в этот вечер, но еще долго и после него.
— Я, правда, не знаю, как другие русские, — вмешалась в разговор Саулитиене, — но те, что стояли у нас, были очень сердечные. Узнав, что наш Арвид мобилизован в легион, только головами покачали и сказали: «Не надо было, мать, пускать. Лучше бы в лес ушел, к партизанам. Теперь бы в почете был». Я всплакнула и говорю: «Глупые мы были тогда, ушел Арвид, как баран на бойню».
— Тогда и умные головы могли одуреть, — добавила Балдиниете. — Изо дня в день только и слышишь: русские отбиты, русские разбиты, всякие «фауи» летят по воздуху, и «тигры» по земле носятся. Если немцы отступят, то русские все сожгут, камня на камне не оставят. Как бы я теперь этих брехливых собак стеганула. Знай я, что русские так скоро придут, я бы своего Ольгерта в землю закопала, две недели как-нибудь выдержал бы без еды.
Пока Балдиниете говорила, за столом освободилось одно место — Саркалиене тихонько улизнула, как кошка, съевшая сметану и испугавшаяся хозяйки.
Гости начали выходить из-за стола и рассаживались группами на лежанке и кроватях. За столом остались Август Мигла и новый председатель исполкома Ян Приеде. Шум беседы был слишком громкий, чтобы слышать все то, что Август говорил Яну. Но лица у обоих были очень серьезные. Август время от времени наполнял рюмки и заставлял Яна выпить. Мигла говорил без умолку, а Ян, соглашаясь, часто кивал головой. Наконец от опьянения голова у него начала качаться сама по себе. Озол озабоченно посмотрел на бездумное лицо Яна Приеде и только сейчас обратил внимание, что тот за весь вечер не проронил ни слова.
«Сможет ли он быть настоящим хозяином волости? — тревожила неприятная мысль. На завтра в волости назначено общее собрание. Лучше будет говорить самому. Ян может напутать. И как это я за ним не уследил — дал ему напиться».