Но эксплуатируя память своего предка, эти шейхи знаютъ о немъ очень мало. Не только никто изъ нихъ не позаботился составить его «житіе», но и устныя преданія о немъ весьма скудны и сбивчивы. Извѣстно только, что жилъ онъ и подвизался при ханѣ Тимурѣ, основалъ и донынѣ здравствующій монашескій орденъ Накшбенди и умеръ семнадцати лѣтъ отъ роду, оставивъ по себѣ нѣсколько послѣдователей, въ числѣ которыхъ былъ и ходжа Обейдуллахъ-Ахраръ, самый ревностный распространитель его ученія, пользовавшійся такимъ почетомъ, какъ ученый и писатель, что современные ему ханы и члены дарственныхъ домовъ наперерывъ другъ предъ другомъ заискивали его расположенія. Самъ же Богуеддинъ не оставилъ по себѣ никакого написаннаго имъ самимъ сочиненія, онъ училъ только устно, и ученіе его записано было уже ходжей Обейдуллахомъ. Шейхи увѣряютъ, что жилъ онъ 514 лѣтъ тому назадъ, стало быть въ 1369 году, но былъ ли то годъ его рожденія или кончины, неизвѣстно. Вообще, относительно года его смерти показанія не отличаются точностью. Такъ, Ханыковъ говоритъ, что умеръ онъ въ 1303 (703), а Вамбери относитъ время его смерти къ 1388 (791) году.
Каждый мусульманинъ, приблизясь въ южному фасу гробницы, непремѣнно останавливается, благоговѣйно прикладываетъ ладони къ сянги-мураду и третъ ихъ о камень, а затѣмъ обтираетъ ими себѣ лицо и бороду. Вслѣдствіе этихъ прикладываній, поверхность сянги-мурада лоснится какъ полированная. Мои спутники-мусульмане также исполнили этотъ обычай, въ результатѣ чего на ихъ физіономіяхъ остались черные слѣды, какъ отъ карандашной пыли. Муллы и шейхи увѣряютъ, что сянги-мурадъ совсѣмъ особенный камень, чуть ли не небеснаго происхожденія и чудодѣйственнаго свойства, и что поэтому одно уже прикосновеніе къ нему производитъ на душу и тѣло пріятное впечатлѣніе.
Зная, что по осмотрѣ гробницы придется сдѣлать приношеніе «въ пользу святаго», я еще въ Бухарѣ отложилъ въ особый мѣшечекъ пятьдесятъ новенькихъ четвертаковъ, изъ числа отпущенныхъ мнѣ при отъѣздѣ изъ ташкентскаго казначейства. Теперь я положилъ этотъ мѣшечекъ предъ старшимъ шейхомъ, занимавшимъ первое, ближайшее ко гробницѣ мѣсто. Онъ неторопливо развязалъ его и принялся пересчитывать монеты. Остальные внимательно слѣдили за нимъ глазами, словно опасаясь, какъ бы онъ не скралъ чего либо въ свою пользу. Пересчиталъ шейхъ деньги и вдругъ не совсѣмъ-то довольнымъ тономъ обращается къ нашему эсаулъ-баши съ какими-то объясненіями, словно тутъ недоразумѣніе какое вышло и онѣ заявляетъ претензію на что-то. Спрашиваю у эсаулъ-баши черезъ переводчика въ чемъ дѣло.
— Да вотъ шейхъ заявляетъ, что надо еще шесть монетъ добавить.
— Почему это «надо»?
— А для того, чтобы выходило число семь.
— Ровно ничего не понимаю. Какое число семь? И почему именно семь?
— Потому что число семь угодное святому Богуеддину.
— Опять-таки ничего не понимаю. Что значитъ «угодное святому»?
— Это значитъ, что Богуеддинъ любитъ число семь.
— Любитъ?.. Гм!.. Почему же это онъ его «любитъ»?
— А потойу что оно всегда имѣло большое значеніе въ его жизни.
— То есть?
— То есть, онъ родился въ седьмомъ вѣкѣ Геджры, въ седьмомъ мѣсяцѣ года, въ седьмой день недѣли, въ семь часовъ дня; на седьмомъ году жизни изучилъ уже весь Коранъ, семь лѣтъ поучалъ какъ духовный наставникъ и семнадцати лѣтъ отъ роду скончался, оставивъ по себѣ семь главныхъ учениковъ, которые и погребены тутъ, съ нийъ рядомъ, въ семи могилахъ.
— Прекрасно. Но все-таки почему я долженъ добавить еще шесть монетъ? Такса есть у нихъ на это какая нибудь, что ли?
— Нѣтъ, таксы не имѣется, каждый жертвуетъ по возможности, но такъ, чтобы въ эту жертву непремѣнно входило число семь, то есть надо положить либо единожды семь монетъ, либо дважды — семь, либо трижды — семь, словомъ, чтобы все по семи выходило.
— Да тутъ, говорю, у меня не дважды и не трижды, а всѣ семью-семь выходятъ, да еще съ излишкомъ.
— Вотъ, вотъ оно и есть! — обрадовался эсаулъ-баши, видя, что я какъ будто начинаю нѣчто понимать. — Оно и есть, тюря! Въ этомъ-то излишкѣ и все дѣло. Еслибы тюря положилъ ровно семью-семь, то есть сорокъ девять монетъ, все было бы какъ слѣдуетъ; но тюря далъ пятьдесятъ, — одною монетой больше, — стало быть по ихнему выходитъ, что надо добавить еще шесть.
Эта наивная наглость показалась мнѣ довольно забавною, такъ что я не могъ не засмѣяться.
— Скажите ему, порѣшилъ я, — что если его стѣсняетъ лишняя монета, пусть отдастъ ее въ пользу бѣдныхъ.
— О, тюря! Я ужъ и то говорю ему, чтобъ онъ прочистилъ мозги свои, такъ какъ языкъ его болтаетъ вздоръ, а онъ все свое… Ну, да не стоитъ обращать на нихъ вниманія, они всѣ вообще большіе наглецы и къ тому же очень жадны.
Затѣмъ эсаулъ-баши перевелъ шейху мое предложеніе пожертвовать излишекъ въ пользу бѣдныхъ и уже протянулъ было руку чтобъ изъять изъ кучки лишній четвертакъ, какъ вдругъ шейхъ, испуганный возможностью такого исхода, забормотавъ что-то, отрицательно замоталъ головой и поспѣшилъ загородить и прикрыть деньги обѣими пятернями, — точно насѣдка, защищающая свои яйца.
— Ну, пріятель, сотри пыль жадности съ зеркала твоего сердца! — махнувъ рукой, порѣшилъ со смѣхомъ эсаулъ-баши. — Будетъ съ тебя и того что дали. Будь благополученъ.
Я повернулся уже чтобъ идти, какъ вдругъ гляжу — наши конвойные казаки раскошелились и тоже пресеріозно кладутъ свои грошики къ изголовью гробницы.
— Вы что это, братцы?
— А мы тоже, ваше высокоблагородіе, жертвовать, значитъ, желаемъ; пущай и отъ насъ будетъ ихнему святому. Вѣдь онъ у нихъ Богъ-то единъ выходитъ, такъ вотъ за это за самое…
И ничто же сумняся, отъ чистаго сердца казаки положили каждый по серебряной тенгѣ, — нужды нѣтъ что святой бусурманскій.
Покинувъ мѣстечко Бугуеддннъ, мы съѣхались съ остальными членами посольства уже за четыре таша (32 версты) отъ Бухары, въ кишлакѣ Куюкъ-Мазаръ, гдѣ былъ приготовленъ намъ завтракъ.
Ужасно много эти бухарцы готовятъ для насъ всякихъ кушаньевъ! Садимся мы за столъ только впятеромъ, а у нихъ настряпано каждый разъ человѣкъ на пятьдесятъ, по крайней мѣрѣ, не считая достархана и того, что наготовлено для конвоя и прислуги. Подаютъ множество всякихъ снѣдей, — правда, очень вкусныхъ, — причемъ всѣ блюда и миски переполнены до невозможности. Всѣ эти кавардаки, кебабы и палау навалены на нихъ не иначе какъ грудами, цѣлою горой, и все это ужасно жирно, нарѣзано громадными кусками и плаваетъ въ растопленномъ курдючномъ салѣ. Каждый разъ идетъ цѣлая процессія слугъ и вноситъ всѣ блюда сразу, загромождаетъ ими сплошь весь столъ, такъ что одно приходится вкривь и вкось на другомъ; густой, топленый жиръ поэтому проливается чрезъ края блюдъ, течетъ по скатерти, каплетъ на дорогой коверъ и стынетъ, и вновь наплываетъ цѣлыми слоями и вновь стынетъ. Пока вы ѣдите что нибудь одно, остальное все уже застыло на морозѣ, обвѣтрилось, покрылось толстымъ слоемъ сала и, конечно, ѣсть его въ такомъ видѣ невозможно. Но таковъ уже законъ здѣшняго гостепріимства: непремѣнно, чтобы много, и непремѣнно все сразу. И это, вотъ уже цѣлый мѣсяцъ, изо дня въ день, постоянно, неукоснительно въ одни и тѣ же часы, по два раза въ сутки, и все одно и то же, одно и то же, безъ малѣйшей перемѣны.