Никогда еще Сато не видел таких странных городов, как Цинцзян. Весь, от крепостной стены до собачьей будки, он был слеплен из глины. Пулеметная очередь прошивала любую башню насквозь. И люди, создавшие эту смехотворную крепость, еще верили в ее силу, каждую весну строители замазывали трещины, пулевые дыры и восстанавливали отвалившиеся углы.
Впрочем, за пять месяцев жизни в Цинцзяне Сато еще не успел разглядеть город Как следует. Солдатские сутки похожи на ранцы, в которых есть все, кроме свободного места.
С тех пор как переселенцы разместились на землях возле Цинцзяна, отряд не знал ни одного спокойного дня.
В окрестностях поселка жили прежде огородники-маньчжуры и десятка два семей "росскэ", принадлежавших к какой-то странной секте "стару-о-бряцци". Пришлось потратить немало времени, чтобы заставить их потесниться. Половина маньчжур, несмотря на приказ, запрещающий массовые передвижения по провинции, ушла в горы, к партизанам.
"Росскэ" вели себя совсем странно. Старики надели на себя длинные белые рубахи с черными крестами на груди и легли живыми в гробы. Они не хотели давать объяснения и отказались отвечать даже самому господину поручику, спросившему упрямцев на чистейшем русском языке: "Эй, казака! Циго вам хоцице?"
Солдаты лопались от смеха, когда бородачей, неподвижных, как сушеная камбала, вытряхивали из гробов на повозки и увозили на другие участки.
В конце концов такая возня надоела господину поручику. Он выбрал несколько наиболее упрямых стариков, плевавшихся при виде солдат, и велел их расстрелять, не вынимая из гробов.
После этого все быстро уладилось. Уцелевшие "росскэ" сами запрягли быков и ушли на юго-восток, демонстративно сняв с домов даже двери.
Вокруг Цинцзяна поднялась первая зелень, взращенная переселенцами, и солдаты вернулись к обычным занятиям.
Как отмечал господин лейтенант, просматривавший каждый четверг солдатские дневники, записи Сато стали значительно содержательней. Он усвоил уже две главы из брошюры "Дух императорской армии" и мог довольно связно пересказать статью Араки "Задачи Японии в эпоху Снова". Когда солдаты затягивали любимую песню господина поручика "Блещут молнией сабли", голос старательного Сато заметно выделялся из хора.
Сато решительно отказался от дружбы с болтливым Мияко и развязным Тарада. Противно было слушать, когда эти сплетники начинали говорить о продажности министерства иностранных дел или тайком передразнивали господина фельдфебеля. Он дружил только с Кондо - молчаливым грузчиком из Мацуяма. Во-первых, Кондо был земляком, а во-вторых, считался первым силачом во всей роте.
Мечтая втайне о трех звездочках, Сато тщательно подражал поведению и привычкам рядовых первого разряда и ротного писаря Мито.
У щеголеватого табачника Кавамото он заимствовал замечательный способ замотки обмоток, у крепыша Таки - прекрасную точность поклонов и рапортов, у самого писаря - сразу три вещи: рассудительный тон, пренебрежение к "росскэ" и любовь к длинным цитатам.
Однажды, набравшись смелости, он попросил у Мито разрешения переписать некоторые выражения героев армии, которые писарь хранил в записной книжке. Господин писарь немного опешил. Он не был склонен делиться высокими мыслями с рядовыми второго разряда.
- Лягушка не может видеть из колодца весь мир, - заметил он сухо.
Но голос Сато был так почтителен, а поклон так глубок, что писарь смягчился. К тому же у этого старательного, неловкого солдата был отличный почерк.
- Хорошо, - сказал Мито, - но сначала ты перепишешь провизионную ведомость.
Жизнь гарнизона не отличалась разнообразием. За все лето Сато отметил в дневнике только две замечательные даты: день рождения господина поручика и прогулку в квартал веселых домов.
Для гарнизона прогулка эта была целым событием. Во-первых, шли через весь город без окриков ефрейторов, свободно глазея по сторонам, а во-вторых, каждый солдат хоть на час забыл о казарме.
Сато досталась очень славная девчонка О-Кику, перекочевавшая сюда из Цуруги вместе с переселенческой партией.
У нее была замечательно гладкая кожа, высокие брови и волосы, уложенные по китайской моде в золоченую сетку.
- Хорошо, когда приходят свои, - сказала она, помогая Сато расшнуровать ботинки. - С лавочниками не о чем говорить...
- Мы это прекратим, - пообещал Сато решительно.
Они недурно провели целый час, дурачась на постели и болтая всякую чепуху.
О-Кику оказалась почти землячкой Сато, дочерью лесоруба с Хоккайдо. Только в прошлом году ее продали в Цуругу за сто пятьдесят иен. О-Кику несколько раз назвала эту сумму. Видимо, высокая цена льстила ее женскому самолюбию.
Затем она показала малахитовый камень, предохраняющий от скверных болезней, и портрет русского бога, худого и бородатого, как айнос, с медным кружком над головой: девушка была христианкой.
Ее отрывистый смех, насмешливые глаза и полная шея так вскружили голову Сато, что он, не споря, купил и арбузные семечки, и миндаль, и четыре кружки подогретого пива.
Захмелев, он стал ни с того ни с сего жаловаться на грубость ефрейтора Акита и его привычку вымогать у солдат папиросы. О-Кику слушала, покачивая тяжелой короной волос, видимо, далекая от всего, что ей рассказывал полупьяный солдат.
- Poor boy! [Бедный мальчик!] - сказала она машинально.
- ...Ему никогда не заработать и трех полосок [три полоски - погоны подпрапорщика], - бормотал Сато.
- Poor boy... - повторила она и зевнула.
За циновкой кто-то громко закашлялся. Сато вовремя спохватился. Он испуганно взглянул на О-Кику. Девушка спокойно дымила папиросой, равнодушная ко всему на свете. Ее равнодушие успокоило Сато, но на всякий случай он все же заметил:
- Однако это пустяки... Доблесть господина Акита заметна всей роте.
Сато не успел полностью исправить свою оплошность: по коридору, бесцеремонно отдергивая занавески, уже шел фельдфебель Огава.
Видимо, Сато тоже понравился девушке.
- Приходи еще, - попросила она.
- Когда буду фельдфебелем...
Из всех кабинок доносились довольный смех и остроты солдат.
Их выстроили и повели в казармы. Хвастовства и вранья после этого хватило на целый месяц.