Однако молчание. Ожидание длиннее времени. Кто тебя за язык тянул??
Ты сказал, а Он молчит. Водит пальцем по классному журналу. Может, имя твое забыл?
БИ-ТОВ.
Я — хороший, меня не надо. Господи! Первое слово Талмуда.
Я стоял лицом к лицу с Богом. У Бога тоже не было имени.
Я стоял носом в Стену.
Может, меня поставили в угол?
Угла не было. Он был бесконечен, угол. Слишком развернут, слишком прям.
Слева и справа, невидимые, но ощутимые, подразумевались такие же провинившиеся.
Стена светилась желтым коммунальным светом слабой лампочки в коридоре, отдельно от белой молитвы, черной буквы и стылой ночи.
Желтая, трещиноватая, из больших неотесанных блоков; они прижаты друг к другу только весом, без цемента: множество образуется щелей и дырок — все они зашпаклеваны записками.
Стена так устала, что стоит уже вечно. Она уже старше своих лет.
Правду честно не скажешь. Все просят, хоть бы кто спасибо сказал!
Просьбы, слава Богу, никто, кроме Него, не прочтет.
Вот уж, Стена — не идол!
Бог — это то, во что ты уперся.
У тебя нет выхода.
Мысль страннейшим образом пропадает.
Всякая, любая.
Только ты и Он.
У Него еще нет имени: Он не Будда, не Христос, не Магомет.
Он — масса.
Господи, помилуй!
Вот так и случилось, что человек, клонящийся к семидесяти, с четырьмя высшими и одним неоконченным начальным, отец четырех детей от сорока до пятнадцати и четырех внуков от одного до семнадцати, крещенный в Православии, хронически беспартийный гой, русский и грешный, стоит перед Стеной и плачет.
Стена Плача.
Потому что — перед Богом.
Потому что — человек.
Потому что — верит.
Не кому-нибудь и не в кого-нибудь. Не зачем-то и не для чего-то. Не потому что и не поэтому. Не во что-нибудь.
Ни во что.
Он верит ни во что. В Стену он верит.
Никто его больше ни Андрюшей, ни Люкой не зовет. Не зовут меня даже Битов.
Не зовут меня… не слышу даже «Эй, ты!» Зовут… это ведь когда ты кому-нибудь нужен.
Зачем-то. Когда я нужен зачем-то, зовут меня Андрей Георгиевич. Как змея какого-нибудь.
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять…
И Бога нет, и мамы нет…
Кому меня звать-то? Такой я и сам себе не нужен. Андрей Георгиевич! не могли бы вы пойти куда-нибудь подальше!
И никому-то я, кроме Него, не нужен.
Я стою носом к Стене и не знаю, что дальше.
Стена — глухая. Бог понимает только по-писаному. Читает. Ему все равно, на каком языке.
Потому что читает Он — в сердце.
В сердце у меня — записка. Мне нечем и не на чем ее написать. Писатель, называется…
Ручка провалилась за подкладку, нашлась, слава Богу (выходит, Ему же!). Теперь, окончательно, нет бумаги. Голь на выдумки… отрываю аккуратненький, чтобы не задеть Буквы, клочок от еврейской все-таки молитвы. Бумага, выходит, совсем уж от Бога.
ГОСПОДИ! СДЕЛАЙ ТАК, ЧТОБЫ ЕГОРА НЕ ВЫГНАЛИ ИЗ ШКОЛЫ!
Во что только человек не верует?!
Может, он верит, что ему не выстрелят в затылок? Может, он верит, что Господь не в этот миг его покарает?
Но и этот миг миновал, и вот он — жив-живехонек!
СЛАВА БОГУ!
И человек продолжает стоять перед Стеной и верить. И верит он не в Бога, а — Богу.
Ведь Бог мог ему такое сказать! что не выдержало бы сердце. А — не сказал, пожалел еще раз.
ПРОСТИЛ.
Спасибо Тебе, Господи!
Господи, как сладко обращаться к тебе на Ты!
На следующий день сына еще раз не выгнали из школы.
Анатолий Найман
Коэффициент государства
При том что время здесь окаменевает совершенно конкретно и буквально — в виде Стены Плача или горы Фавор,— вопрос «что новенького?» остается самым актуальным. Однако некорректным. Потому что новенькое возникает каждые десять-пятнадцать минут. Главным образом как угроза, попытка ее осуществления, приносимое осуществлением несчастье — и как реакция на угрозу, попытку, беду. Из взаимодействия того и другого вырабатывается коэффициент. На него умножается личное: быт, работа, книги, автомобиль, невзгоды и успех — словом, то, что во всем мире называется «нормальная жизнь». Каков этот коэффициент на данную минуту, определяют не специалисты, не министры и пресса — его чувствуют кожей.