— Как у вас впечатления?— спросил хозяин по-русски без акцента. Он был доброжелателен, быстроглаз, непрост.
— Большие впечатления,— сказал Валерий Георгиевич.
— Не жалеете о приезде?
— Мы поступили безоговорочно верно,— сказал Валерий Георгиевич.
Все писатели кивнули в знак того, что согласны с говорившим.
В Тель-Авиве перед отлетом примерно в час ночи в гостиничном номере Арьева меня отозвал в сторону почти трезвый писатель и деловито сказал:
— А скажи, Мара, пожалуйста, где здесь писателей в сионисты принимают?
Я ответил ему, что вот если пойти прямо, то сразу за углом налево железная дверь в стене, «вот там». Но он туда не пошел, этот совершенно не циничный, искренний человек, выпивающий много и регулярно.
В 1 час 15 минут утра писатель Битов, медленно и тяжело подняв голову, посмотрел на московского поэта Айзенберга и сказал: «А ведь Айзенберг выглядит почти ленинградцем, похоже, если вглядеться».
Я очень гордился и горжусь этой фразой и считаю ее своим личным достижением и важнейшей вехой в так называемом диалоге культур, который продолжается без, как известно, перерывов.
Если я все понимаю верно, то и Айзенберг гордится этим предложением, произнесенным черной и теплой тель-авивской ночью.
Потом они уехали на прытком автобусике с надписью «Кармела» на боку в аэропорт. Оттуда улетели праздновать Новый 2004 год кто в столицу Москву, а кто в столицу Питер.
…Я с трудом заснул. Было слишком душно в комнате, и в половине четвертого утра я открыл окно, впустив влажный и почти прохладный воздух Средиземного моря в свой номер под номером 920.
Михаил Айзенберг
Третий Израиль
— Вы не стесняетесь записывать?— спросила Люся Улицкая, заметившая блокнотик и мои лихорадочные движения.— Я — ужасно. Записываю вечером в постели.
Я тоже очень стеснялся. Два дня крепился, ничего не записывал. Потом махнул рукой: а-а, пусть думают, что хотят. Кроме меня, не записывал никто, только Попов пару раз черкнул что-то на сложенном вчетверо листке. Опытные люди, они, конечно, правы. Или запоминать, или записывать (или смотреть, или фотографировать).
Самое печальное, что ничего из того блокнотика не способно войти в это подобие очерка. Там только беглые заметки туриста — нервные попытки не упустить какие-то важные, значащие детали. Но какие детали — значащие? Те, что застревают в памяти, как заноза, заранее их не угадаешь. «Важно не то, что важно, а то, что неважно, да важно, вот что важно»,— как записано в книжке М.Л.Гаспарова «Записи и выписки».
В тот раз мы стояли примерно в центре разрушенной крепости Массада, и я записал, что крепостная синагога — самая старая в мире (из сохранившихся, разумеется). Зарисовал зачем-то интересную керамическую облицовку бани. Зачем?
Записывать приходилось буквально на ходу, график нашей поездки был очень плотный. Не знаю, как Люсе удавалось сохранять силы для вечерних занятий. Только на пятый день я нашел время и раскрыл карту Израиля, стал ее детально изучать. Подошел Битов: «Это у вас откуда?» Я объяснил, что карта осталась еще с прошлой поездки. «Но как же вы ее отыскали?» Объяснил, что в общем помню, где у меня что лежит. «Это болезнь»,— твердо и без всякого сочувствия определил А.Г.
В Израиле я был уже в третий раз, почти через равные промежутки времени: в 1990-м, потом в 96-м и вот теперь. Почему-то чувствовал себя здесь уже немного своим человеком. Новые впечатления накладывались на прежние, а те просвечивали сквозь них, как если бы на палимпсесте не потрудились стереть прежние записи.
Но и первые впечатления не были вполне туристическими. Потому, вероятно, что сразу попал, что называется, в объятия друзей и в силу природной переимчивости стал с первых же минут присваивать и особенности их зрения, и отношение к стране.
Одного из них, самого близкого, я не видел до этого восемнадцать лет. По дороге он показал мне на чуть выцветшее небо: хамсин! И заговорил о «запасе холода» в крови северян, пару лет помогающем переносить жару. На подъезде к Иерусалиму дорога пошла вверх — но к этому впечатлению я еще вернусь.
И в этот приезд после аэропорта нас повезли в Иерусалим, сразу в Старый город, со стороны Мусорных ворот. Было уже совсем темно и очень холодно. (Плащ по наущению М.Зайчика я запаковал в чемодан.) Мы подошли к Стене, я приложил обе ладони к бугристому, но отполированному прикосновениями камню и впервые почувствовал, как что-то проникает в мои поры.