Над бывшим сельсоветом затрепыхался красный флаг, потом успокоился, развернул полотнище, показав черный крест. «Сысой приколотил флаг», — подумал Назарьев, и, минуя кривые проулки, прошагал по бугру и свернул на ровную улицу к новому в хуторе учреждению — управлению. Пошел шибко размахивая руками. Пошел на черный крест.
От речки, от садов и огородов наползала сумеречь. Ни свечей, ни самодельных коптилок в домах не зажигали.
…Домой Игнат вернулся к вечеру. Вошел в полутемную переднюю с занавешенными окнами, остановился на середине, широко расставив ноги. На рукаве — широкая белая повязка, за плечом торчал ствол винтовки.
— Ну, вот… вступил я… — хрипло выдавил Игнат, снял винтовку, повесил на гвоздь.
— Куда? — шепотом спросила Пелагея и уставилась на повязку.
— В Сысоеву армию… в полицейские… Порядок блюсть буду.
Пелагея шагнула в угол, округлив глаза, скрестив на груди руки. Потом закрыла лицо руками и заплакала навзрыд.
— Больше некому, — добавил Игнат и, не раздеваясь, свесив на пол ноги, прилег на кровать, заложив руки за голову. В постели заворочался, встал на колени сын, молча уставился на отца.
— Спи, сынок, спи, — сказал Игнат.
— Зачем тебе? — шептала Пелагея. — Откажись. Пожалей ты нас, ради бога. Ты хочешь нас… Мучилась всю жизнь… Вот куда вылилось… Господи! За что мне наказанье такое? Каратель… самодельный.
— Ти-хо… — попросил Игнат. Он все еще продолжал размышлять над всем, что говорил Сысой. Наследник… А вот нынче офицер ударил деда Назара за то, что тот поперек слово сказал, воспротивился отдать гуску, за деревцо свое вступился. Залился дед красной юшкою. И не спросил тот офицер, а может, дед бывший атаман, наследник чего-нибудь, может, беляк он с пяток до головы. Вот как стало. Дожили. Когда волк лезет в сарай, так он не разбирается — черный бык стоит или чалый. Ходит он в борозде с белым или нет. Было бы мясо. Бык, он, конечно, и есть бык. Скотина.
Игнат чувствовал, как растерянность его сменяется озлобленностью, и радовался этому.
— Скотина, — вслух оказал Игнат.
— Чего? Про кого ты? Господи, за что ты так прогневался? — И Пелагея поглядела на иконы.
— Скотина, говорю, бык-то. А мы — люди. Правда? Хоть и не особо видные, а — люди.
Пелагея с испугом глядела на мужа.
— С какой радости выпил-то? Должно, пьяный и к Сысою в пристяжку пошел? Не знаешь ты его. Ты поехал с ним один раз… чуть голову не сложил. Вояки… Он на тебе верхом ездить будет.
— Я ж не скотина? То-то… Пьют, бывает, и с горя. Не пил я, мать. Зачем в такую пору глаза туманить. Ну, хватит мокрость разводить. И об начальстве нельзя так… — Игнат лежал, довольный и умиротворенный. Ему было легко, как человеку, разрешившему что-то очень важное и тяготившее его последние дни. — Вот ты все горюешь, — упрекнул он жену. — Я уж и забыл, когда ты смеялась. Да, иду я… нынче, Федосью встрел. На дороге. А ты помнишь, как она своего рябого Федора к Агафье приревновала и повыдергала у нее капустную рассаду? И потом-то… потом катушок подожгла.
— Помню. Вспомнилось чего? — Пелагея не глядела на мужа, сердито мела пол, переставляла табуретки.
— Чудно.
— Это я вот такая — терплю. Ежели б я злобу вымещала, так не один бы курень на хуторах полымем схватился. Ну, ничего, мои слезы отольются… Попомни мое слово.
— Вот ты какая.
— Я всегда была такая.
— Ну-ну, хватит, слыхали. Да, а какой нынче день, а?
— Зачем тебе теперь? Ну, пятница.
— А число? Ну-ну, вспомни.
Пелагея зашептала, подсчитывая:
— Первый — Спас… Второй…
— Ить в воскресенье — день свадьбы. Нашей. Годовщина. Начнется бабье лето.
— А и правда, — согласилась Пелагея. — В воскресенье — бабье лето.
— Эх, ты, квочка старая. А лет сколько? Ну?
Пелагея поглядела в потолок.
— Ну-ну… Двадцать пять! — отчетливо сказал Игнат.
— Да при такой жизни скоро забудешь, как саму себя звать.
— Серебряная свадьба. Вот те на. — Игнат привстал с постели. — Вот и праздничек. Дождались. Я не зря про самогон говорил. Может, она и не совсем серебряная свадьба-то, с ржавчинкой, а все же двадцать пять лет отмахали вместе.
— Да, — согласилась Пелагея. — Хорошего-то не густо было. — Она взяла корец воды, плеснула в цветы.
— Ты опять за свое. Брось ты эти цветочки. Чертовщиной занимаешься. Другого дела нету? — Игнату показалось таким никчемным занятие жены.
…Перед глазами Игната чернел в темноте мост — крепкий, с двумя остроносыми быками на середине реки. Назарьевский мост. Гордость фамильная. Скоро по нему покатятся танки. Строил дед для хуторян и станичников, а вышло… Потом перед глазами потянулась серая вереница беженцев.