Вторым шагом, по прошествии двух месяцев со дня вступления, было ознакомление с массой. Вызывал Прохор Палыч по одному человеку, толпиться в передней запретил, курить велел по норме, обсуждать что-либо шёпотом, чтобы не мешать работе. И начал приём. Вопросы он задавал каждому примерно одни и те же:
— Фамилия?
— Мехов.
— Лет?
— Сорок девять.
— Как?
— Точно так.
— Молодец! Отвечаешь правильно… Та-ак. Воруешь?
— Да что вы, Прохор Палыч! Дети у меня есть взрослые, а вы… такое… У нас и красть-то нечего: ну украду я кружку — куда её денешь?
— Во-первых, я тебе не Прохор Палыч, а товарищ Самоваров. Во-вторых, не притворяйся: знаю я вас — все воры! Развалили артель, сукины дети, а теперь… Ишь ты!
Мехов попятился к двери, разводя руками.
— Перестроишься?
— Да чего перестраиваться-то? Давайте материал, делать будем. А то вот два месяца сидим без дела, а у нас — семьи… Я за эти месяца и полставки не выработал.
— Во-во-во! Я и хотел сказать: лодыри, бездельники!
— Да я же, не про то!
— Хватит! Я думаю, я полагаю, что ты перестроишься! Следующий!
За перегородкой всё было слышно, и артельщики очень быстренько смекнули, что к чему. Особенно быстро сообразил Вася-слесарь, мальчишка лет семнадцати, — молодой, а ушлый!
— Давайте, — говорит, — отвечать одно и то же, а я пойду последним!
Переглянулись жестянщики: так и так. И в кабинете началось. Почти все как один повторяли одно и то же, с небольшими отступлениями по ходу дела. Прохор Палыч к концу дня устал, вспотел и, развалившись в кресле, задавал вопросы уже нехотя, подумывая о том, не перенести ли ознакомление с массой на следующий четверг, но вот вошёл Вася-слесарь — юркий, узколицый паренёк с прищуренными, смеющимися глазами — и объявил:
— Я последний.
— Фамилия?
— Щелчков! — отчеканил Вася так, что жесть на стенах отозвалась зловещим звяком.
— Щелчков! Ну, брат, и фами-илия! Лет?
— Семнадцать.
— Ишь ты, молодой! Ну, ты-то не воруешь.
— Ворую, товарищ Самоваров!
— Как, как? О! Самокритика молодёжи! Ну, молодец!
— Ворую, говорю! — выкрикивал Вася, как молодой петушок.
— Что воруешь?
— Жесть ворую, латунь ворую.
— От брешет, свистун, так брешет! Этот не пропадёт, нет! С кем же ты воруешь?
— С вами, товарищ Самоваров! — ответил Вася так же громко и тем же тоном, как и начал.
— Что-о-о?! — Прохор Палыч встал.
— С вами ворую, — повторил Вася и сел, проявив высшую степень невежливости. — Сто листов жести на кабинет из кладовой кто принёс? Я, Щелчков. Кому? Вам, Самоварову. Латунь кто принёс? Я. Кому? Вам. Куда списали жесть? На кружки. Где кружки? Нету. Квартальный план выполнили на двадцать процентов, значит годовой план уже сорвали.
Прохор Палыч сел. Потом встал. Потом ещё раз сел. И ещё раз встал.
— Как ты смеешь щенок! — Он схватил с полки умывальный таз и так стукнул им об стол, что весь кабинет заныл жестяной жалостью. — Мы такое загнём, что два квартальных плана в два месяца выполним. Раз плюнуть! Не твоего ума дело! Я думаю, что…
Тут Вася прыснул со смеху, зажал фуражкой рот и нагнулся, содрогаясь от беззвучного хохота.
— Что тебе смешно? Что? Что, спрашиваю? (За перегородкой — сдержанный, но дружный смех.) Кто там мешает работать? — загремел Прохор Палыч и снова обратился к Васе: — Ты думаешь, кто я есть? Отвечай!
— Там, — смеялся Вася, — там написано! — И указал пальцем на дверь.
После этих слов за перегородкой затопотали и, давя друг друга, вывалились со смехом на улицу. Выскочил бомбой и Вася. Прохор Палыч поставил таз на место и, потный, в возбуждении, вышел медленно за дверь. Осмотрел стены, пронзил счетовода взглядом и ничего не увидел. Но вот он повернулся к двери кабинета, чтобы войти обратно, и… увидел! Трудно выразить словами состояние Прохора Палыча: это было сплошное переживание от пяток и до носа, ибо пятки сразу зачесались, а нос потребовал неотложного сморкания. И он высморкался дважды подряд и без передыху. А на новой табличке — «Председатель артели тов. Самоваров» — красовалось добавление: «король жестянщиков».