— И подпись-то, подпись-то ваша! — почти умирая, хохочет Иван Иванович.
И Пётр Кузьмич хохочет. Закрыл глаза, одной рукой за русые волосы ухватился, а другой отмахивается, будто от мухи, и трясётся весь от хохота.
«Бьёт смех, как припадочного!» — подумал Прохор Палыч и ничего — абсолютно ничего, ну ни единого нуля! — не понял из происходящего.
Отсмеялись. Пьёт воду Иван Иванович и передаёт стакан Петру Кузьмичу. Напились. Отошёл Иван Иванович к окну и смотрит в сад, помрачнел как-то сразу и спрашивает, не глядя на Самоварова:
— С этим и пришёл?
— Да. Один подрыв. Никто не помогает — один, как свечка, кругом. Всё сам! Чего сам не сделаешь, того никто не сделает. Мошенники и жулики все, особенно бригадиры: снимать надо. Согласовать пришёл.
А Иван Иванович будто и не слушает. Сел в кресло, смотрит в середину стола и говорит:
— Что мы наделали! Четыре месяца прошло!.. Ведь вы, Самоваров, что наворочали!.. Молокопоставки просто угробили, поставки шерсти сорвали, контрактацию молодняка проворонили. На носу — уборка, а у вас в двух бригадах нет крытых токов, погноите хлеб! Людей с ферм разогнали. Замучили всех ночными заседаниями. Ведь это ещё благо, что там золотые бригадиры, — хоть в поле-то всё благополучно, в чём вы, кажется, не повинны… Эх! Нам колхозники доверяют, а мы? Кого поставили, кого рекомендовали!
Прохор Палыч по своему опыту понял, что наступил момент признавать.
— Признаю! Тяжко мне сознавать всю вину! Допустил ошибку, большую ошибку! И она — вот где у меня! — Он стукнул трижды кулаком по груди, трижды высморкался, посопел, вытер сухие глаза и уже тихо произнёс, согласно надлежащему в этом случае правилу: — Признаю и каюсь!
А Иван Иванович говорит:
— Да не ваша ошибка, чучело вы этакое! Наша, моя лично!
Прохор Палыч встал и, расставив руки с растопыренными пальцами над галифе, попятился назад в полном недоумении.
— Что, не понимаете? — спрашивает секретарь.
Прохор Палыч мотает головой.
— Тогда и о вашей ошибке скажу. Вот у меня коллективное заявление бригадиров и многих колхозников, просят немедленно созвать общее собрание, пишут о вашем самодурстве. Собрание проведём завтра.
Прохор Палыч снова сел и, кажется, начал кое-что понимать.
— Но это не всё, — продолжал секретарь. — Вот акт о незаконном «ко-ко» и «бе-бе» на три тысячи рубликов, здесь и Недошлёпкину начислили около тысчёнки. Вы даже и акт отказались подписать, Самоваров… Такие-то дела!
Прохор Палыч действительно прогнал какого-то щуплого бухгалтеришку, который всё совал ему какой-то акт, но что это за акт, ей-богу, не знает и не помнит. А оно — вот что! И он сидел, тучный, широкий, но непонимающий, опустошённый внутри. Внутри ничего не было!
Иван Иванович продолжал:
— Будем рекомендовать товарища Шурова — агроном!
Прохор Палыч встрепенулся. Он будто опомнился, будто живая струя просочилась внутрь.
— Как? Агроном — председатель?! — И вся его фигура говорила: «Мошенника, химика и астронома — в председатели?»
— Да, — ответил секретарь, а Шуров улыбнулся. — О вас же, Самоваров, будем решать вопрос на бюро, что дальше делать. Хорошего не предвижу.
Так бесславно кончилась деятельность Прохора Палыча в колхозе. Не буду описывать, как проходило общее собрание. Каждый знает, как выгоняют колхозники негодных руководителей — наваливаются все сразу и без удержу отхлёстывают и в хвост и в гриву, отхлёстывают и приговаривают: «Не ходи, куда не надо! Не ходи!»
Стал Прохор Палыч нелюдим и задумчив: что-то такое в нём зашевелилось внутри и ворочалось, ворочалось всё больше. Удивлялись люди: смирный стал, тихий.
Был суд.
Прохору Палычу дали год исправительно-трудовых работ.
Видел я его ещё раз, незадолго до суда, один-единственный раз — в закусочной. Он сидел за столом с Недошлёпкиным, и оба были в среднем подпитии. Лицо Прохора Палыча осунулось, он похудел, глаза стали больше, нос — меньше; одет в простую синюю, в полоску, сатиновую рубашку. Показался он мне тогда самым обыкновенным человеком. Его собеседник был всё в той же форме «руксостава» — в чёрной суконной гимнастёрке с широким кожаным поясом, с теми же огромными роговыми очками, — такой же, как и был.
— Ну, тебя-то, — говорил Недошлёпкин, — волей-неволей надо было снимать — с сельским хозяйством незнаком. Я это предвидел. А за что сняли меня? За что прогнали из партии? За что оклеветали меня, подлецы?..