— Может, покурим? — предложил я.
— Не занимаюсь: некурящий.
— И никогда не курили?
— Кури-ил. Курил здорово. Давно уж бросил.
— Говорят, трудно бросить? — спросил Митрофан Андреевич.
— То-ись, как это трудно? Есть дела потруднее. А это — надумал и бросил. Но-о! Разговоры!.. Куды ей до Великана!.. Бросил курить. Пришёл с работы и надумал… Бросил кисет в печку, а цыгарку положил на подоконник, готовую. Да. Положил… Да куды ты лезешь, ёлки тебе зелены! — беззлобно увещевал он лошадь. — Как это потянет меня курить тогда, а я подойду к цыгарке и говорю: «И не совестно тебе, Прошка, — сам себя не пересилишь?» — и положу опять цыгарку на своё место. Пересилил. За два дни пересилил. — Он немного помолчал и продолжал тем же неизменно ровным и спокойным голосом: — Себя пересилить можно… А вот бабу… не пересилил.
Митрофан Андреевич подмигнул мне незаметно.
— А что такое случилось? — спросил я.
— Да что… Настя-то ушла от меня через бабу. Вот, ёлки тебе зелены…
— Надо было как-нибудь уладить, — вмешался Митрофан Андреевич.
— Где там «уладить»!.. Женился-то я второй раз. Мне было сорок пять, а бабе — тридцать. Сперва ничего. А потом пошли у нас споры да разговоры. Настя по воскресеньям книжки читает, а баба зудит, а сама, ёлки тебе зелены, по грамоте — ни в зуб ногой. Я и так, я и этак — ничего не выходит. Ты, говорит, обуваешь-одеваешь неродную. Это она про Настю так… Ты, говорит, вставь мне золотой зуб… На тебе золотой зуб, ёлки тебе зелены, думаю себе. На! Вставил за сто рублей: таскай сотенную в зубах, ёлки тебе зелены, только утихомирься. Я их улаживаю, а она, баба-то моя, опять. Ты, говорит, каракулевый воротник к пальто купи и мне, как у Насти… На тебе каракуль, ёлки тебе зелены, за четыре сотни!.. Да. Ну, теперь-то, думаю, всё! Одёжа, как на крале, харч у меня всегда настоящий. Нет — одно: зачем неродная живёт в хате?.. Ушла Настя… Выпил я тогда с неспокою. Хоть и немного — одну кружку медную, грамм на четыреста, — но выпил… Рассерчал. Прогнал бабу из дома. Теперь один.
— А как же дальше теперь? — спросил Митрофан Андреевич.
— Кто её знает как. Настя всё время говорит: «Возьмите жену обратно. Не надо из-за меня жизнь расстраивать. Я, говорит, сама на себя заработаю всегда, а вас, говорит, всегда, как родного отца»… — У Прокофия Ивановича дрогнул голос, и он с горечью сказал: — Вот, ёлки тебе зелены… А Настю я обязан и замуж выдать по настоящему, как полагается.
— А как она, женщина-то?
— Серафима-то? Да баба она работящая, сготовить умеет хорошо — любой харч в дело произведёт… Правда, одеться любит… И из себя отличная баба… Всё при всём… Но ведь я же сироту воспитал. А у неё к Насте неприятность… Значит, человек без сердца… Ух ты, ёлки тебе зелены! — крикнул он сердито. Но нельзя было понять, ж кому это относится: то ли к новой лошади, то ли к бабе.
Мы прошли, разговаривая, до края загона. Он повернул лошадей, глянул, не останавливаясь на солнце и произнёс:
— Двенадцать.
Митрофан Андреевич посмотрел на часы и подтвердил:
— Почти точно: без десяти двенадцать. Можно на обед отпрягать.
— Не. Осадку надо сделать. Иначе ноги не отдохнут, без размину.
Прокофий Иванович пошёл за боронами медленнее, сдерживая лошадей и, как мне показалось, притормаживая ногами. Сразу остановиться он, наверно, не мог, как не мог быстро размяться утром. Какая-то громадная сила внутренней трудовой инерции в этом человеке: он трудолюбив до бесконечности, но медлителен до невозможности.
— Лавка приедет, — крикнул ему вслед Митрофан Андреевич. — У лесополосы станет, под курганчиком.
— Там и моя бричка, — отозвался Прокофий Иванович.
— Как по-твоему: хороший он колхозник? — немного погодя спросил я Каткова.
— Неплохой, я так думаю, — ответил Митрофан Андреевич. — Сколько ему попадало от всех семнадцати председателей за нерасторопность — ай-яй-яй! А я его всегда защищал: человек такой.
Мы вернулись к приовражной лесополосе. Там уже собрались на отдых женщины, девушки и несколько мужчин. Вскоре подкатила автомашина. В кузове стояла Настя и придерживала рукой связки саженцев.
— Ну-ка, дружно прикопать! — крикнула она.
Несколько человек встали, перенесли саженцы в заготовленную канавку и забросали их землёй, оставив на поверхности одни лишь верхушки. Настя открыла борт, подложила на край кузова два бревна-накатки и, одну за другой, ловко скатила четыре бочки с водой. Пустые бочки она вкатила в кузов по тем же накаткам и закрыла борт автомашины. Всё это она делала быстро и уверенно, по-мужски, а бочками, казалось, просто играла.