Родион приглядывался к толпе, и неподдельное удивление вызывала в нем разновозрастность шагающих в колоннах: рядом со степенными, привычными к уличным шествиям людьми шли молодые и совсем юные парни и девушки. Они азартно выкрикивали лозунги, требуя отмены малопонятного для Родиона федерального закона. Он так увлекся, что и не заметил, как вместе с демонстрантами пришагал к мрачноватой, тронутой вековыми лишайниками, приземистой ратуше.
Ораторы менялись, накал речей возрастал, и незаметно Родион стал аплодировать самым голосистым и радикальным выступающим. Он с сожалением понял, что все деловые встречи пропущены, но, сетуя на нежданное приключение, разгорался все более острым любопытством: а чем же закончится вся эта кутерьма, кто из официальных властей осмелится вылезти на трибуну?
Выступали не только противники «закона о профессиях», вниманием овладевали и ярые его сторонники. Эти говорили об опасности «красной эпидемии», которая расползается по всем ячейкам государственных учреждений, протискивается в добропорядочную школу, торжествует в студенческих аудиториях, а уж о заводах и фабриках и говорить страшно! И доброе дело вершат творцы закона, ограждая страну от хаоса, перекрывая дорогу неуправляемой анархии. Кое-кому не понравившийся закон стережет незыблемость кровью выстраданной демократии…
Знакомые интонации поймал Родион в уверенном голосе, чем-то далеким и леденяще-мертвым обдало его, взломалась какая-то перегородка в наглухо запертой памяти, и обрушился на Родиона морозный овраг. Засвистел пулями, косившими всех без разбора, закричал пугливыми, молящими голосами, разломился, вздыбленный гранатными разрывами.
Родион успел ухватиться за афишную тумбу и мешком сполз на землю. И уже не слышал, как испуганно звала доктора сердобольная фрау, он катился по кромке оврага и немо просил о пощаде господина, который вещал и вещал над взволнованной и недобро гудящей площадью…
9
К утру Степану стало невмоготу. Голова разламывалась от боли, замирая от перепадов, ныло сердце.
За окном чуть брезжило, неспешный рассвет еще только крался по деревенским заулкам, а глаза хоть сшивай — укатился куда-то сон, да и все тут! Степан пошарил по комоду, наткнулся на пачку измятого «Прибоя», нехотя раскурил папиросу. Вязкий дым дурманом опахнул зудящее горло, исторг глубокий мокротный кашель, и от нескольких затяжек стало еще пакостнее. Резко пощипывало в груди.
Несвязно билась думка: а вдруг и пришел черед покинуть беспутную жизнь, которую сотворил он на своем коротком веку? И от этой простой, но ужасающей мысли — все будет, а ты исчезнешь, и житейское колесо не остановится — сделалось страшно и зябко, мысль подвела Степана к самой бездне, по кромке которой он вытанцовывает десятки нескладных лет.
Он защитно прижал руку к сердцу, опасаясь, что оно уловит растерянность хозяина и тут же оборвет извечный стук.
Только тиканье будильника утверждало, что в доме живут: из комнаты Ирины не слышалось даже дыхания, и попробуй угадать — спит она или мучается в привычной бессоннице; за два его запойных дня куда-то исчезла Ленка — в ее комнате лежало недоброе безмолвие. Разбитый Степан поднялся с кровати. Мягкие половики приглушали шаги, но терзающее похмелье нарушило равновесие, и первый же шаг бросил Степана на переборку. Доски отозвались скрипом. Степан чертыхнулся и замер. Слава богу, Ирина не проснулась или сделала вид, что не услышала. Степану было невмоготу видеть сейчас жену — он после полуночи притащился от Нюрки.
Потрясла, прямо наповал сразила его Нюрка. За человека вроде не считал, так, палочка-выручалочка, а сколько отзывчивости таит в себе! Давно у него щепа за сердцем, по тонкому льду они с Олегом Васильевичем ходят. Таится Степан, выжидает, язык жгутом завязал. Ирине о своих страхах ни гу-гу — чего раньше срока волновать бабу? Ох, не кончатся добром их махинации, докопаются ревизоры, подведут под монастырь. Тюрьма по ним плачет.
Вчера взял, да и попытал Нюрку: мол, если не внесу три тысячи рублей, то прямая дорожка в края холодные. Выручай, дескать, полюбовница. В голос зашлась дуреха, на шее повисла! Потайную копилку встряхнула. Не в том дело, что наскребла две сотни — у него сберкнижка пухлая, хватит, — до печенок проняла Нюркина готовность отдать последнее… Запричитала, что продаст шубенку, у дяди займет, а из позора Степана вызволит.
Таким жалким скопидомом, никчемным хапугой показался он сам себе, так мерзко ему стало… Весь свет видит только в деньгах… Чуть не завыл он от горькой пустоты, от напрасных стараний — загребать, загребать…