В обычные дни, когда он выбирался из крутого загула, все было просто: насупленным Степан выходил к столу, смачно пил квас или что другое, облегчающее, а Ирина понуро, но с готовностью выставляла завтрак. Совесть не скреблась в похмельные минуты, и по-хозяйски вольготно чувствовал себя Степан.
Хотел было и сейчас зычным голосом кликнуть Ирину, чтобы повелеть волчком крутиться вокруг хозяина, но не подчинился ему голос. Степан сполоснул колодезной водой помятое лицо, не переводя дух опорожнил крынку холодного молока, угрюмо задумался.
Разрозненными обрывками пробивался в сознание шумный скандал, который он закатил Ирине. Конечно, он сильно переборщил вчера. Привычно попрекая жену застарелой любовью к Родиону, нахально перешагнул допустимые границы укоров. Какой черт дернул его за язык, чтобы вот так, не задумываясь, выпаливать все, что лезло в дурную голову? Сумел же долгие годы каменно молчать, спеленав крепко одну ему ведомую тайну и мучая Ирину ревностью, а тут, нате, раззвонился… Непременно Ирина обо всем расскажет бабке Матрене, и какими же глазами он будет глядеть на несчастную, истомившуюся в упрямом ожидании старуху? Хорошо, если все спишет на его пьяные бредни, усомнится в оглушающей новости, а вдруг поверит и возгорится новыми надеждами? Тогда хоть беги из деревни, потому как люди не простят подлого молчания. Он опять увидел глаза жены. Раньше в них стыло унылое равнодушие, привычная тоска, а вчера они заполыхали огненной ненавистью, сжигающим презрением.
Чужие… А ведь ладилось у них когда-то, ладилось!
…Приключилось с Ириной в самую распутицу, когда поплыли, расквасились дороги, в самые «сиротские дни», когда на дровнях уже отъездились, а телеги выкатывать еще рано. Ирину подкараулило под самый вечер, схватки вцепились в нее кричащей болью, и он бестолково заметался по избе, не зная, чем помочь роженице, куда приспособить себя в этой житейской, но для них непривычной ситуации. Тогда он теплился нежностью к Ирине, и его неумелая суета вознаграждалась ласковыми взглядами жены. Она повелительно шепнула ему: «Что попусту крутишься? Давай лошадь запрягай, в больницу пора».
Они колыхались в весенней кашице целых пять часов — дровни плыли по водянистой дороге. Только к полуночи одолели проклятые двенадцать километров. Лошаденка была слабосильная, вскоре замылилась и начала спотыкаться. Степан спрыгивал с дровней, впрягался в оглобли. Ирина держалась молодцом, хотя раскисшая дорога вымотала и его, здорового мужика, она терпеливо выдерживала все рывки и ямы, умоляя поспешать, поспешать…
Степан ворвался в дом фельдшера с таким лицом, будто приключился конец света, а старичок фельдшер, который в роли повивальной бабки принял почти всю округу, вприщур поглядел на кипевшего Степана, основательно и деловито стал готовиться к привычному делу.
Степана выставили из приемного покоя, он ошалело заметался вокруг больницы. Помял вязкую клумбу, насорил окурками, за что схлопотал нагоняй от санитарки. Казалось, не будет конца и края разрывающему томлению. Ровным светом глядела на старый парк разбуженная операционная, невозмутимо тарахтел движок, питая электричеством деревенскую больницу.
Степан проморгал момент, когда в проеме двери появился фельдшер. Старичок насмешливо окликнул: «Куда запропастился, помощничек?» Степан подскочил к нему и по усталому, но умиротвореннному лицу доктора понял, что с этой минуты стал отцом. Фельдшер потрепал его вихры, густо пробасил: «Ну и подарочек ты преподнес, любезный. Голосистый больно подарочек. Всю больницу на ноги подняла».
«Дочь, значит, дочь», — волнующе обожгла мысль.
Он стыдливо совал в руки фельдшера сверток, обернутый в холстину, — что еще лучше в этот трудный год, чем хороший шмат домашнего сала? И не сразу сообразил, что оскорбленно и резко оттолкнул фельдшер сердечное подношение, что чем-то обидел он этого старого человека. Извинительно и путано попытался загладить досадный промах. Фельдшер остыл быстро и начал рассказывать, что так же крикливо ворвался и сам папаша на белый свет, он-то хорошо помнит, как сучил ногами и орал благим матом новорожденный Степан…
Тогда старичок и словом не обмолвился, что Ленка появилась мертвой, задохнулась при родах. Это уж потом обо всем поведала Ирина, которая с той страшной минуты не могла намолиться на старого фельдшера. Если бы не его руки, если бы не его опыт… Он дал такого шлепка Лене, что этот замерший комочек взвился в неистовом крике и решительно шагнул к живым. Первые годы они страшились с Ириной — вдруг что-то сорвется у дочки в организме, раз все так приключилось… Но Лена росла смирной, под стать своим подружкам. Тогда и он, правда, не мутил весь дом, не кочевряжился, как в последнее время…