Они тяжело и долго молчали — каждый думал о своем.
…Матрена не была в усадьбе, почитай, с самого замужества. Тогда здесь все дышало только что отшумевшей бурей революции. В бывшей людской разместился сельский Совет, и навстречу им поднялся хромой председатель в полинявшей буденовке. Удивленно поморгал покрасневшими глазами, хотел отделаться дежурным усталым словом, но, увидев на гимнастерке Петра боевой орден, шумно обрадовался:
— Сочетаться? Нашим, советским? Да вас расцеловать мало, милые вы мои. Сижу как управляющий с печатью, на разные бумажки герб щелкаю. Про бревна, кирпич, покос — скулы сводит! А чтоб на новую семью печать шлепнуть — такого нет! Вроде церкви позакрывали, а все равно попов находят. Венчают черт их знает где, а все-таки венчают. За что же я культю схлопотал? Чтоб при опиуме жить?
Деревянная нога поскрипывала, председатель сновал от стола к потемневшему шкафу, и Матрена, до немыслимости пунцовая, посмотрела на Петра. Он лукаво разглядывал взъерошенного председателя. Председатель все не мог разыскать амбарную книгу, куда надлежало занести имена молодоженов. И заполнял паузу отрывистой речью:
— По первому разряду справим! Красную свадьбу — чтобы врагам кисло стало. Никаких шаферов — я сам все обрисую. А товарищ орденоносец о текущем моменте речь толкнет…
Матрене хоть сгорай со стыда. Сердечный человек, столько приветливости на них выливает, а они с Петром уже венчанные, богом согласованные. И весь конфуз из-за ее упрямства. Отец уперся — по-церковному, по-людски — и все тут! Нарушишь волю — так вот порог, забудь все тропки к отцовскому дому. Матрену родитель скрутил в бараний рог — ни пикнуть, ни возразить — а уж она вгрызлась в Петра: если любишь, то и обряды уважить должен. Петр артачился, бушевал, но любовь перегнула его стойкость, под уговорами Матрены он качнулся и наконец махнул рукой — будь по-вашему!
Петр сполна насладился горячностью председателя и решил вывести его из заблуждения:
— Припоздал, браток, малость. Зачин тебе другие сделают, а мы уж давно в супружестве. Плуг по ордеру получить пришли… Кликнул бы раньше — первым номером заявились. Какая же теперь регистрация, браток? — И выразительно стрельнул глазами в полыхавшую румянцем Матрену. — Крестный скоро понадобится. А ты с печатью лезешь. Пойдешь в крестные?
— Вот это номер! Орденоносец, а венчался! С беляками воевал?
— А как же, — согласно кивнул Петр. — Окапывался, стрелял и в атаки ходил. А ты чего, словно темная ночь, насупился?
— Стыдно за тебя, товарищ. Революционный обряд предал, с попами схлестнулся.
— Ну, ну, полегче на поворотах, — отозвался Петр. — Слова как маузер, осторожнее с ними… Горяч ты, браток, тороплив не в меру. Отвоевались — поостыть надо. К жизни приглядеться. Дай срок — будет по-нашему все.
— Ну глядите, а то ведь новую жизнь надо и обрядами новыми начинать. Чтоб складно было… — раздумчиво протянул председатель. — И зачем только с религией связались?..
Давний этот случай промелькнул сейчас перед Матреной, как вчерашний день. С лицами и неумершими голосами. И не поняла сразу старуха, зачем все так явственно увиделось? Может, оттого и сложилось все так неудачно, что смолоду пропустили они с Петром новый обряд?..
19
Что ни говори, а чуткая Эрна, отзывчивая. Не сговариваясь с профессором, поставила точный диагноз — тоска по родине! И выход увидела в том единственном, что рекомендовал и врач, — надо навестить землю, где родился, подышать воздухом детства, чтобы изгнать из жизни сомнения и неопределенность.
Родион преобразился: хлопоты, связанные с отъездом, подняли его настроение, заполнили все дни звенящим ожиданием чего-то главного и решающего в судьбе. Уже не мучили неустойчивость и страх, уже не казались такими болезненными воспоминания. Жизнь, так мучительно ломавшая Родиона на двух разных людей, обретала равновесие.
Родион с благодарностью подумал об Эрне: ее тонкое понимание помогло ему вырваться из заколдованного круга. Эрна в канун подступавшей беды сумела увести их от семейной катастрофы. Разве можно сомневаться в ее чувствах, неподдельных и бескорыстно-заботливых? И зря он считал жену скупердяйкой. В решающие минуты Эрна предстала человеком широким, любящим: все меркантильное, что было присуще ей в обыденной жизни, отлетело, испарилось… Супруги Блюменталь так и ахнули, узнав, во что обойдется его путешествие! Экономные хозяева, они не знают, какая черная беда грозила соседней семье, и потому оценили поступок Эрны с позиций голой расчетливости, навсегда усвоенной бережливости.