Накануне отъезда Родиона будто солнечный лучик обежал хутор, вселив в супругов надежду, что ненастные дни в доме — только случайные гости. Глядя на просветленного мужа, который настроился на манящее путешествие, Эрна все больше убеждалась, какая умница их Гизела.
Родион понимал, что тысячи марок, вырванные из семейного бюджета, серьезная цена отступному, плата за попытку найти самого себя, успокоить свою совесть… Пряча глаза от взволнованной Эрны, которая радовалась, что нашла верный рецепт для излечения мужа, Родион беспощадно спрашивал себя: а может ли человек, увидев прежнюю жизнь, вновь бросить все, вырваться из череды прожитых лет? А он, Родион, может растасовать свою биографию, что-то вспомнить, что-то забыть?.. Одно он знал наверняка: пока не взглянешь в глаза старой жизни, не вдохнешь ее забытые запахи, не открестишься от воспоминаний, которые неумолимо тащат к гибельному помрачению. Для них нет преград, они теперь непрестанно занимают все помыслы, неустанной чередой плывут и плывут в памяти.
…Таким дежурствам радовался каждый парень — не всякому доверяли телефонный аппарат, эту единственную ниточку, связывавшую Ольховку с райцентром. По проводам, опережая почтальонов и верховых нарочных, прибегали в деревню всякие вести — радостные и ободряющие, скорбные и гнетущие. Провода сообщали о долгожданном изгнании врага с родных земель, разносили отзвуки победных салютов, гремевших в больших городах, но они же властно звали все новых и новых людей надевать военную форму, чтобы скорее разделаться с разбойным и наглым врагом.
Военкоматовские приказы подбирались к пожилым, отвоевавшим свое еще в гражданскую, они зорко нацеливались на подросший молодняк, оборачивались непререкаемыми, всесильными повестками.
Теперь в призывниках ходили Родька со Степаном — как-никак стукнуло семнадцать — их год был приписан и учтен, в каких-то высших инстанциях на это пополнение уже сделали боевую раскладку. Покосили их друзей-товарищей немцы в Авдотьином овраге, только вдвоем они и уцелели; теперь и им предстояло идти на войну, и парни шатались по деревне в горделивом, но чуточку страшащем ожидании: их возвышала задокументированная взрослость, и петушились они на манер бывалых мужиков. Но всякое повидавшие на своем веку матери не считали сыновей готовыми воинами и продолжали опекать их как малых детей.
Это злило парней, и на заботу они отвечали необузданной дерзостью, утверждая свою возмужалость. Не пропускали ни одной вечеринки в ближних деревнях, смело заявлялись на унылые девичьи танцульки, отчаянно хорохорились перед ровесницами, для порядка вполголоса матерились и напропалую махали кулаками.
Само собой считалось, что рекруту положено шалопайничать перед уходом на службу, всласть гулять с заневестившимися девками, а уж потом безропотно впрягаться в нелегкую солдатскую лямку. Деревни остались без мужиков, многие избы притихли в поразившем их наповал трауре, да и другие дома опасливо поджидали дурных вестей, но шалости новобранцев не осуждал никто — по мертвым печаль, а живым подавай развеселье — и кто знает, может, тоже последнее в этой жизни…
Поутру неподъемной казалась голова, изрядно с вечера прокуренная едким самосадом и затуманенная сивушными парами, побаливало тело — вставать было невмоготу. Хотелось растянуться пластом, отключиться от забот дня, нырнуть поглубже в щекотавший подбородок овчинный полушубок.
Но сегодня Родька встряхнулся, словно вскинутый пружиной. День занимался особенный, он начинал новый отсчет в жизни парня — вчера Родька первый раз поцеловал Ирину, и она порывисто ответила ему. Девушка затмила собой все пустячное, девичьи губы доверчиво отдали ему не узнанную до сих пор сладость. И Родион поклялся теперь же остепениться, старательно крутился по избе, сноровисто управлялся с домашними делами. Нужно было покончить с ними поскорее, чтобы успеть навестить Ирину до ранних сумерек — с вечера он заступал на дежурство в сельском Совете.
…Телефон упрямо молчал до полуночи, и Родька начал клевать носом, хотя строжайшая инструкция начисто запрещала сон на таком ответственном посту. Неожиданный звонок старческим дребезжанием раскатился по комнате, и Родька подпрыгнул, будто оглашенный, спросонья испугавшись, что продремал самое важное, оскандалился с таким почетным поручением. Районный голос застуженно продул трубку, начальственно и резко пробасил:
— Померли там, что ли? У девушки рука онемела, пока прокрутила линию. Фамилию спрашиваю, сонная тетеря.
Родька доложился, как требовало предписание: виновато сопя в трубку, пододвинул к закопченному стеклу семилинейной лампы чернильницу и начал записывать телефонограмму. Неровные строчки под все еще дрожащей рукой парня объявляли приказ о срочной мобилизации очередного года рождения.