Он писал и клял себя, что внял просьбе Степана — отпустил его домой поспать. Теперь хоть разорвись: кто-то должен скакать в Федориху, а кому-то надлежит быть неотлучно при аппарате.
За окном разлеглась непроглядная ночь. С вечера вроде вызвездило, а к самой предутренней поре дождевые тучи плотно обложили небо, непроницаемо укутали землю густой теменью. Надо было будить Степана, сегодня по графику он конный нарочный, и ему надлежит оповестить далекую, спящую в густых лесах деревню Федориху. От одной только мысли стало зябко Родьке, а каково будет разнеженному в постели Степану? Куда ему пускаться в зябкую опасную ночь! Он толком и не сообразит сейчас, в какую сторону скакать, заплутает ненароком в хмурых ночных лесах. А если испугается и повернет назад? Тогда сраму не обобраться — завтрашние бойцы не сумели оповестить федорихинских призывников! По головке за такое не погладят в суровое военное время.
К Родьке пришло решение твердое и великодушное. Сейчас он растолкает дрыхнущего Степана, посадит его к телефону, строго-настрого наказав больше не заваливаться спать, а сам немедля поскачет в Федориху. Как-никак он на два месяца старше своего дружка, да и храбростью перещеголяет его, а самое главное — вчера Ирина утвердила Родьку в жениховском звании.
Ласточка, гнедая трехлетка, кобыла горячая, как следует не объезженная, рысь держала расхлябанную, неспорую. Она встревоженно прядала ушами, изучающе пофыркивала, нервничала от натянутого резкого повода. В Федорихе Родька бывал лишь раз, да и то ясным днем, а в этой кромешной темени Родька различал только вздрагивающие уши Ласточки. Поэтому надо положиться на лошадь, Ласточка по неуловимым запахам наезженной колеи выведет точно на Федориху. Родька плотнее вжимался в теплую спину Ласточки, зажмуривал в страхе глаза, но чутко вслушивался, с какими тяжкими вздохами ворочается в осеннем сне загадочный, пугающий лес.
В стылом напряжении он пугливо подсчитывал километры и умоляюще торопил Ласточку: «Скорее, скорее!» Терзался унизительным стыдом: а как же поведет он себя на фронте, если в мирном лесу дрожит, точно осиновый лист, и пугается каждого куста? И тут же находил разумное объяснение: здесь он один и потому страшно, а там, рядом с бойцами, и море по колено…
Родька забарабанил в крепкие ворота дяди Герасима. Начинать нужно было с него, а он оповестит и остальных призывников. И до председателя дошла очередь, утратила силу бронь, выданная Герасиму Зотову совсем недавно. Долго не открывали: дом спал глубоким, неотзывным сном. Наконец заскрипели половицы, босо зашлепали в сенях, и дядя Герасим отомкнул щеколду, выговаривая: «Кого это нелегкая носит ни свет ни заря?»
Разглядев в робком свете привернутого фитиля встревоженного парня, грузно сел на приступку:
— Выходит, зовут, пришла, значит, очередь. — Выпрямился, решительно мотнул забелевшей головой и зычно крикнул на чистую половину: — Поднимайся, солдатка, рекрута в путь-дорогу снаряжать. — Спокойно повернулся к Родьке и ободряюще прогудел: — Сымай плащ, к столу двигайся. Сейчас самовар поставим. Покрепче чего сообразим. Медком тебя с дороги угостим, яблочками похрупай. Со дня на день ждал, измаялась душа в стороне стоять. Мальцы вроде тебя жизни кладут, а я тут с бабами ошиваюсь. Председатель… — и насмешливо ущипнул себя за бородку. — Кем и чем руководить тут, спрашивается? Вдовы одни да сопливая ребятня…
Заспанная жена Герасима беззвучно всхлипывала, утыкалась глазами в углы белого платка, но строгий взгляд мужа сдерживал рвущиеся рыдания, направляя ее суетливость в русло неотложных действий. Запевший самовар заставил крутиться жену еще проворнее, а громкоголосый Герасим не давал скапливаться грустной прощальной тишине:
— Сейчас отведаешь хлеб-соль, в сельсовет скачи. В военкомат докладывай: так, мол, и так, немедля отправляется Герасим Зотов. И все наши призывники… — Добродушно понукал жену: — Поворачивайся, мать, шустрее. Парню обратно надо. Вон уж рассвет занимается. Давай, давай и ему плесни, без пяти минут солдат, можно сказать.
Родька потными пальцами зажал стакан, как человек, причастный к спокойному солдату Герасиму Зотову…
— …О чем так задумались? — певуче рокотал голосок белокурой кассирши. — Как вас оформлять? По первому классу или по общему туру?
— Да как и всем, — разбито отозвался Родион.