…Вот как затаскивали носилки на баржу, Родька запамятовал, а может, был в голодном безразличном забытьи. Его о чем-то просила мама, и он покорно соглашался с ее наказами, она морозила холодными, бескровными губами лицо сына, кропила его усохшие от голода щеки жгучими слезами. И Родька дивился какой-то несуразице: вроде за страшную блокадную зиму мама разучилась плакать, а сейчас жжет и жжет его неостановимой слезой. Потом они долго ехали в скрипучем кузове грузовика, и машина изношенно надрывала мотор, и вроде куда-то затаскивали их в укрытие, когда устрашающе заныли сирены самолетов.
Страха не было, Родька давно разучился бояться, и чувств у него не осталось, кроме неудержимого, застрявшего в каждой клеточке сосущего чувства голода. Мама склонялась над ним, причитала, а Родьке было все равно — умрет он или довезут его до Большой земли. Вот только бы разок до отвала накормили.
Он робко поглядывал на черноволосую медсестру, буравил ее застывшее лицо просящими глазами, а она уводила взгляд в сторону, сокрушенно вздыхала и гладила его взъерошенные волосы. Разве знал Родька, что щедрая пища для ленинградских заморышей означает верную смерть, что совсем не жадные эти взрослые — просто истощенный мальчишеский организм погибнет от обильной еды. И потому не рискуют даже самые сердобольные сунуть тайком подростку кусочек хлеба.
В колонне шумно и единолично распоряжается изнуренный голодом, худющий до костлявой легкости, осторожный и вялый в движениях доктор Яков Акимыч. Немая мольба ребячьих глаз не может разжалобить его сердце, а не то что робкое покашливание медсестер. Когда совсем невмоготу Якову Акимычу от детского хныканья и выжидательных взглядов медсестер, он украдкой протирает воспаленные глаза и подчеркнуто бодро выкрикивает: «Потерпите малость, скоро молоком всех напою».
В голодном отупении очнулся Родька уже на барже, когда она осадисто и плавно давила ладожскую воду и покачивала изможденных ребят, словно гигантская и добрая люлька. Родька лежал на палубе, и закатное мягкое солнце ползло по его стянутому голодом лицу, пригревало облупившийся нос, притомленным теплом щекотало заострившийся подбородок. Теплая тишина обнимала брюхатую баржу, безбоязненно и сноровисто хлопотали вокруг ребятишек оживившиеся медсестры. Как и обещал Яков Акимыч, они разносили невообразимой пахучести и вкусноты молоко, и стриженые ребячьи головы склонялись к алюминиевым кружкам. Родька пил экономными, пугливыми глотками — все боялся пролить хоть каплю.
Прогретую тишину прокалывал надтреснутый и усталый вскрик буксира, который чумазыми боками вкручивался в толщу воды, пытаясь прибавить скорость, но слабосильные, выработанные двигатели тарахтели уже на верхнем пределе, угрожая вот-вот выстрелить предсмертным чиханьем. И тогда все неподвижные баржи замрут посредине озера, открытые, незащищенные, доставшиеся на растерзание немецким самолетам. Натягивались и звенели от натуги буксирные тросы, а Родьке было занятно: как же умудряется этот маленький буксирчик, похожий на расплющенного годами старичка, тянуть неповоротливые, располневшие баржи?
Отчаянная сосредоточенность взрослых подсказывала пареньку, что изо всех сил спешат они вперед, надеясь поскорее нырнуть в спасительные сумерки, чтобы схорониться от глазастых и беспощадных «юнкерсов». Видно, малые надежды питали взрослые на гигантские простыни с красными крестами, расстеленные на палубах неуклюжих посудин; по блокадному опыту Родька знал, что от жестокого врага не пристало ждать пощады. Оставался какой-то пустяк до желанного берега, когда к сопению буксира прилип далекий жалящий звук. Родившийся за краем горизонта как комариный писк, звук этот сверлил голубое небо, наливался разящим металлом, забирался на ревущие, пронзительные тона. В пугающем железном гуле к баржам летела смерть.
Выдержка взрослых заставляла действовать, а не хныкать: ходячие торопливо скатывались в трюм, под защиту палубных досок, хотя было мало шансов, что старое дерево, недавно обитое жестью, преградит дорогу раскаленному убивающему свинцу.
Родьку быстро спустили в темный, пахнущий стылой сыростью трюм. Он только пристроился у ослизлой стены, как рядом с баржей вывернул воду первый прицельный удар. Ржавые крепления застонали, старая посудина утробно выдохнула, прося снисхождения для себя и беззащитных пассажиров, но на воде удержалась и даже продвинулась вперед. Значит, не оборвался трос, невредим буксир, выходит, промахнулся проклятый фашист.