— Не признаю… Знакомство вроде улавливается, а вот чей — убей, не расколдовать! Не Колесовых зятек, случаем?
— Здешний я, Ипполит Федорович. Матренин сын, Родион.
— Свят, свят, свят! — запричитал Ипполит, отшатнулся от Родиона. Но поборол ошеломивший испуг, присел на скамейку. — Откуда явился, бедолага?
— Из жизни, живой я, дядя Ипполит… — торопливо забормотал Родион. — Так уж случилось…
— Сам вижу, что не с того света, — растерянно остановил его Ипполит. — Нашел все же тропинку?
Родион открыл было рот, чтобы выговориться, но Ипполит неуступчиво поднял руку:
— Погоди, помолчи, парень. Неужто и так можно жить? Прокатала она тебя, сердешного. И грузный, и плешивый… Пришел все-таки к дому…
— Да не забыл я, а заблудился в жизни, — попытался защититься Родион.
— Другие воротились… Аль полегли… Эх, парень, парень… Поздненько виниться пришел… Горя много посеял… Мать не пожалел, Ирине судьбу исковеркал. К чему поспел-то? Сгинуло все… Матрена, страдалица, вещим сердцем чуяла: не пишите, говорит, на пирамиде, придет, найдется Родька… Объявился наконец сынок…
— И мать умерла? — захлебнулся вопросом Родион.
— Не пишет давно что-то… Общество ее забрало. В доме престарелых она.
— Я заберу, пригрею…
— Застыла Матрена, не отогреть ее… Поздно…
Они понуро замерли у заколоченной избушки. Закрытые деревянными веками глаза-оконца не признали Родиона. Не отзывалось жилым духом родное гнездо, не приглашало к домашнему теплу. Нахальный лопух подбирался к крыльцу, а торопливый подорожник застилал последнюю тропку, по которой ушла в казенную жизнь Матрена. Запустение рушило людское жилье.
Глотал неслышные слезы Ипполит, растерянно молчал Родион.
— К Ирине не ходи. Не баламуть ей сердце. Покойник и покойник, так легче женщине, — обронил Ипполит.
— Куда же мне теперь? — шепотом отозвался Родион.
— Если совесть осталась, шагай к матери. Плоха она, кручина доконала ее… Припади к сердцу, может, и простит… Материнское все же… Помрет — и раскаяние принять некому…
23
Затяжные дожди до последней травинки вымочили лето. В океанских далях зарождались грузные циклоны и неприкаянно плыли с запада, одинаково угрюмые, по-осеннему насупленные. Тучи жались к вымокшей земле, студили деревья. Повседневная гнетущая неуютность пугала онемевшие леса — в вековечной их жизни такая промозглость выпадала только в сумрачном октябре — и на каждый наскок водянистого ветра деревья отзывались настороженным и недобрым гулом. Птичье племя то неистово верещало в растерянности, то боязливо замолкало и утаивалось в хмурых чащобах.
Пригнул податливые травы затяжной дождь, но всю лесную красоту запугать не отважился. Броскими соцветиями выставились желтые донники: ни стройности, ни гордости у цветка, а все же красиво и уверенно стоит он на своей земле. Засинели васильки по ржаному лоскуту…
Родион хлестким прутом подсек колосовик, и дряблая шляпка свалилась к его ноге. И тут же устыдился своей раздраженности — при чем же тут бессловесный гриб? Присел на трухлявый пень, чуть не измяв бледненькое семейство тонконогих опят. Крутнул шеей в крахмальном воротнике, ослабил галстук. Потом и совсем стянул, нервно сунул его в карман.
Нужно было хоть как-то унять душевную сумятицу, превозмочь тревогу, которая заполонила грудь, хоть как-то уравновесить мучительные мысли, прежде чем заявляться на суд матери. Родион и физически устал, отшагав по родной земле немалую дорогу. Потому что шагал без остановок, стараясь убежать от невыразимого отчаяния, которое только что пережил в родной деревне.
Лес далекого детства не исцелил его. В глазах Родиона не плескалась радость от свидания с родной землей, их затопило необратимое отчаяние. И унять его мог только один человек на свете. Родион торопился на свидание, он шел на встречу, от которой зависела теперь его жизнь…
Знобящая прохлада старинного парка ударила пряным настоем уставших за длинные столетия деревьев. В неухоженной зелени совсем ослепла аллея, насупленно не признала позднего пришельца. Кряжистые дубы шумели тревожным верхним гулом, скрипуче ворчали неразрывно сцепившиеся акации, дремуче покачивались разлапистые ели.
Родион брел к барской усадьбе, и в его памяти текли ожившие картины: по той липовой аллее полз фашистский грузовик к оврагу, за теплицей защелкали убийцы затворами… Мучительные видения леденили сердце, и прогнать их мог только один человек…