В этой людской суете совсем одиноким и никому не нужным чувствовал себя Гранат. По долгому опыту он знал, что лихорадочная возня пройдет от него в стороне. Наоборот, в этом оживлении он лишняя гиря на заботах конюшенного начальства. Потому веселые праздники печально отзывались на его стариковской доле. Видно, так распоряжались люди, что Тихон в эти дни появлялся у него редко, его куда-то посылали, он все время кому-то помогал и только урывками навещал Граната. Как всегда ворчливый, по-своему оценивающий все события в людском мире, он присаживался на перекладину и в обычной иронически-вопросительной манере начинал просвещать жеребца:
— Ну, хочь так скажем… На шестнадцать процентов больше приехало, ну и что с того? Еще кошельки их не знаем — раз, цены какие встанут — два. — Выразительно загибал корявые, прокопченные дымом пальцы. — Как ни крути, а базар есть базар, хоть укционом его назови, и от закоперщика все идет… Рехнется какой-нибудь толстосум, с панталыку назовет кругленькую сумму — и пойдет, покатится губерния… Кураж начнут держать, чтоб, значит, свою державу не уронить. А за фасон раскошеливаться надо… Вот тут самое время в цене не сдавать. — Закатился прокуренным смешком, прокашлялся и убежденно закончил: — А на их кураж наш принцип. Товар пригож — бери, а нос воротишь, так и катись в свою державу фунты-марки считать.
Гранат во время полемических монологов Тихона проникался к нему каким-то особенным сочувствием. Жеребец косил теплый глаз на петушившегося конюха, которому в людском мире, видимо, так не хватало внимательного, понимающего собеседника…
Покупатели расхаживали по кругу, все цепко примечали, восхищенно и расчетливо взвешивали, прицельно прикидывали шансы лошадей, а в день аукциона остервенело торговались за каждую копейку.
Тихон и в этот раз вывел Граната на шумливое коммерческое торжество. Они робко пристроились за кругом. Жеребец устало разглядывал малопонятное и яркое веселье. Носились по кругу жеребцы и кобылы, опьяненные волей и людским азартом, лоснились упругими, играющими мышцами, а цепкие взгляды покупателей выхватывали из этого парада то одну, то другую лошадь…
Только раз взволновался Гранат — его последнюю избранницу, его Пальму, вел под уздцы чернявый и раскосенький человек. На чужом языке что-то говорил и говорил неостывшей, трепещущей лошади…
Приемная Верховного Главнокомандующего встретила маршала скраденным зеленым светом — горели только настольные лампы. Пустая, властная тишина, стывшая в этой строгой комнате, да и сам помощник, как всегда, поздоровавшийся учтиво и ровно, — все это показалось маршалу нетронутым островком вчерашней, еще не израненной жизни. Помощник придвинул кресло и всем своим обликом радушного, но подчиненного человека пояснил: просит подождать…
Маршал приноравливался к успокаивающему свету, к врачующей тишине. Но мысли вихрились вокруг Поливанова; он думал о командире и его людях в прошедшем времени, и мерный ход маятника больших старинных часов, казалось, уже отсчитал их время… Нельзя сказать, что с годами маршал разучился думать о жизни отдельного человека, ценить и беречь ее; просто сама его доля, вручившая ему сотни тысяч человеческих судеб, дисциплинировала мысли, обязывала маршала рассуждать и думать всеохватными, глобальными величинами. И только что родившаяся жалость была мигом подавлена масштабами и критериями командующего фронтом. Все его думы сейчас прессовались в одном: удастся ли Кондратюку развернуться для сильного встречного удара? Это единственный тактический шанс, о котором можно доложить Верховному Главнокомандующему.
Он что-то долго не приглашал к себе. Степан Иванович понимал, что это не нарочно, что дел и забот у Верховного выше всяких сил, но все-таки выразительно поглядел на помощника. Тот мгновенно уловил нетерпение маршала, оторвался от бумаг и доверительно, весь внимание и сочувствие, поделился:
— Все там. Уже давно. — И как человек, посвященный в дела государства, скупо сообщил: — Голод душит Ленинград…
Отмерив допустимую дозу информации, не подчеркнув ни голосом, ни позой никакой своей исключительности, привычно вернулся к бумагам.
Степан Иванович глубже втиснулся в кресло и еще раз заставил себя настроиться на долгое ожидание.
Мысли неожиданно вернули его в далекий день робкого московского предлетья. Когда первое тепло только примерялось к столичным бульварам, пробно обдувало кривые переулки и уже спрямленные улицы. Мягкий ветерок заигрывал с девичьими платьями и вихрил мальчишеские стрижки.