На пятом этаже он меня окликает:
– Но я надеюсь, ты всерьез решишься попробовать что-то новое. Это не обязательно должна быть вечеринка в вагоне метро.
– Я осмелею, когда попрощаюсь со своими, – говорю я.
– Без вопросов, – кивает Руфус.
Я спотыкаюсь о ступеньку и падаю прямо на лестничную площадку шестого этажа. Я делаю глубокий вдох, и Руфус подходит мне помочь.
– Рухнул как ребенок, – бормочу я.
Руфус пожимает плечами.
– Лучше вперед, чем назад.
Мы поднимаемся на восьмой этаж. Зал ожидания располагается прямо по коридору, и с лестничной клетки уже видны автоматы с закусками, диван персикового цвета и складные стулья.
– Ты не против подождать тут? Я хочу побыть с ним наедине.
– Без вопросов, – снова говорит Руфус.
Я толкаю голубые двойные двери и иду дальше. В реанимации тихо, если не считать негромкого треска и писка аппаратов. Пару лет назад я смотрел получасовую документалку на «Нетфликсе» о том, как сильно изменились больницы с тех пор, как появился Отдел Смерти. Врачи находятся с его служащими в тесном рабочем контакте и постоянно получают уточнения по поводу неизлечимо больных, подписавших с ними договоры. Когда поступает предупреждение о грядущей смерти, медсестры прекращают искусственное жизнеобеспечение и вместо этого начинают готовить пациентов к «комфортному уходу из жизни»: предлагают вкусную еду, дают возможность позвонить родственникам и составить завещание с нотариусом, занимаются организацией похорон, созваниваются со священниками, которые должны помолиться и выслушать исповедь, и так далее и тому подобное.
Папа лежит в больнице уже почти две недели. Его привезли сюда сразу после того, как на работе у него случился первый эмболический инсульт, и положили в реанимацию. Я тогда страшно разволновался и, прежде чем подписать согласие на размещение его контактной информации в базе данных больницы, провел ночь, молясь, как бы не зазвонил его сотовый. Теперь я больше не боюсь звонка доктора Кинтаны, не боюсь, что он сообщит о папиной смерти. Я рад, что у папы в запасе есть хотя бы еще один день. И хотелось бы надеяться, что даже больше.
Я показываю медсестре свой гостевой пропуск и пулей влетаю в папину палату. Он лежит, такой спокойный, и даже дышит вместо него аппарат. Я на грани нервного срыва. Как представлю, что папа очнется, а меня уже нет на свете и утешить я его не смогу. Но я беру себя в руки. Сев рядом, я подсовываю свою ладонь под папину и кладу сверху голову. В последний раз я плакал в первую его ночь в больнице. Перспективы у него тогда были совершенно мрачные, особенно до полуночи. Я готов был поклясться, что папу от смерти отделяют считанные минуты.
Стыдно признаться, но мне сейчас немного досадно, что папа не в сознании. Он был рядом, когда мама дала мне жизнь и покинула нас, и сейчас тоже должен быть рядом. Без меня вся его жизнь переменится. Больше не будет ужинов, когда вместо того, чтобы рассказывать, как прошел день, папа вспоминает, какие муки пережил, прежде чем мама согласилась за него выйти, и какой крепкой была их взаимная любовь. Ему придется выбросить невидимый блокнот, который он всегда вынимал, когда я морозил что-нибудь ужасно глупое. Позднее он зачитывал эти глупости и обещал однажды опозорить меня перед моими будущими детьми, хоть я никогда и не думал, что у меня будут дети. Он перестанет быть отцом. Или по крайней мере никто не будет называть его папой.
Я отпускаю его ладонь, беру ручку с прикроватной тумбочки, вытаскиваю наше совместное фото и нетвердой рукой пишу на обратной стороне:
Спасибо тебе за все, пап.
Я буду смелым, со мной все будет хорошо.
Люблю тебя от земли до небес.
Матео
Я оставляю фото на тумбочке.
Кто-то стучит в дверь. Я оборачиваюсь, ожидая, что это Руфус, но вижу папину медсестру Элизабет. Она ухаживает за отцом в ночные смены и всегда очень терпелива со мной, когда бы я ни позвонил узнать об изменениях в его состоянии.
– Матео? – В ее взгляде скорбь. Должно быть, она уже обо всем знает.
– Здравствуйте, Элизабет.
– Прости, что прерываю. Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я позвоню в кафе и уточню, осталось ли у них желе?
Да, она точно в курсе.