Я напеваю песню «Take This Waltz» покойного Леонарда Коэна. Это одна из тех песен, которые всегда помогают мне отвлечься и погрузиться в мир грез, хотя ни одно слово в ней мне не близко. Я пою те строчки, которые помню, спотыкаясь на одних словах и не к месту повторяя другие, но папа любит эту песню, и я надеюсь, что он слышит, как я ее пою, раз уж сам не может петь.
Руфус
04:46
Я сижу у двери в палату и готовлюсь сказать Матео, что нам пора. Выманить его из квартиры – это одно. Но теперь мне, похоже, придется как-то вырубить этого чувака и силой вытащить его из больницы. Кому-нибудь точно пришлось бы сотворить со мной подобное, чтобы оттащить меня от моего папки, не важно, в сознании он или без.
Эта медсестра, Элизабет, смотрит сначала на часы, а потом на меня по пути в другую палату, куда несет поднос со слегка заветренной едой.
Мне пора уводить Матео.
Я встаю с пола и приоткрываю дверь в палату. Матео держит отца за руку и напевает песню, которую я никогда раньше не слышал. Я тихонько стучу, и Матео вскакивает как ошпаренный.
– Прости, чувак. Ты в порядке?
Матео стоит, его лицо пылает, как будто мы только что играли в щелчки большой компанией и я жестко его обыграл.
– Да, в порядке. – Чертов врун. – Нужно прибраться.
Проходит минута, прежде чем он отпускает руку отца, но отец будто сам его держит и не хочет отпускать. Матео все-таки умудряется освободиться. Потом берет папку для бумаг и кладет на полку над кроватью.
– Папа обычно оставляет всю уборку на субботу, потому что ему не улыбается каждый будний день возвращаться с работы и делать что-то по дому. В выходные мы с ним всегда убирались и боролись за первенство в марафоне по непрерывному просмотру телика. – Матео оглядывается, но в комнате чертовски чисто. Ну то есть с пола я бы есть не стал, но только потому, что это больница.
– Ты же попрощался?
Матео кивает.
– Типа того. – Он идет в сторону ванной комнаты. – Проверю, чисто ли там.
– Да уж наверняка.
– Нужно удостовериться, что, когда он проснется, у него будет чистая чашка.
– О нем позаботятся.
– Может быть, ему нужно одеяло потеплее. Он же не может нам сказать, что замерз.
Я подхожу к Матео и беру его за плечи, пытаясь как-то успокоить, потому что его трясет.
– Он не хочет, чтобы ты тут сидел, ясно?
Брови Матео смыкаются на переносице, глаза краснеют. Так краснеют глаза у того, кто очень опечален, а не зол.
– Я не это имел в виду. Просто сморозил. Он не хочет, чтобы ты тратил здесь свое время. Послушай, у тебя хотя бы был шанс попрощаться. А у меня в случае с моей семьей такого шанса не было. Я слишком много времени потратил на попытки понять, что же им сказать. Так что я счастлив за тебя – и в то же время жесть как тебе завидую. И даже если теперь моих слов недостаточно, чтобы вытащить тебя из палаты, скажу честно: ты мне нужен. Мне нужно, чтобы рядом со мной был друг.
Матео снова оглядывает комнату, наверняка убеждая себя, что ему прямо в эту секунду нужно почистить унитаз или проверить, все ли чашки в больнице безукоризненно чисты, чтобы полностью исключить вероятность того, что его папе достанется единственная грязная. Но я сжимаю его плечи и помогаю ему очнуться. Он идет к кровати и целует отца в лоб.
– Прощай, пап.
Потом начинает пятиться от кровати, шаркая ногами, и на прощание машет своему спящему отцу. Мое сердце грохочет в груди, а ведь я всего лишь свидетель этой сцены. Должно быть, Матео сейчас готов разорваться на части. Я кладу руку ему на плечо, и он вздрагивает.
– Прости, – произносит он у двери. – Я очень надеюсь, что он очнется сегодня. Ровно ко времени, понимаешь.
Я бы на это не рассчитывал, но все равно киваю.
Мы выходим из палаты. Матео в последний раз заглядывает внутрь и закрывает за нами дверь.
Матео
04:58
Я останавливаюсь на углу возле больницы.
Еще не поздно побежать обратно в палату к папе и там дожить этот день до конца. Но несправедливо подвергать риску остальных людей в больнице, ведь я сейчас – бомба замедленного действия. Не могу поверить, что я снова на улице, в мире, который меня убьет, и сопровождает меня Последний друг, чья дальнейшая судьба тоже в полной заднице.
Сохранять в себе мужество уже невозможно.
– Ты в порядке? – спрашивает Руфус.