— Скажи, Панах, это правда, что Мамед–бек убил мать за то, что она дала согласие?
— Правда… — со вздохом ответил Вагиф. — Бедная женщина!.. Расстегнула платье, грудь открыла… «Сын мой! — кричит, — я же выкормила тебя этой грудью! Спрячь свой кинжал!..» Куда там! Злобой глаза застлало, — вонзил матери нож в сердце!
— Да… В страшное время мы живем! — Видади горестно вздохнул. — Ни почтения к родителям, ни благодарности!.. Предают самых близких людей…
Угнетенные тяжелыми думами, друзья долго молчали,
— Ну и что Ибрагим–хан? — с выражением гадливости на лице спросил Видади, — что он сказал на это?
— Что он может сделать — у него и без того забот полон рот, положение незавидное… А Мамед–бек он ведь как: поднял своих людей и был таков! Никто даже не знает, где он сейчас. А жаль его, не дай бог, к Агамухамед–хану пристанет, тогда совсем беда — он ведь места здешние, как свои пять пальцев знает, и сторонников у него здесь немало…
— А что сейчас в Иране? — поинтересовался Видади. — Все еще дерутся? Все льется мусульманская кровь? — Великая мука была в глазах Видади, когда он произносил эти слова.
— Льется, Молла Вели, льется понапрасну!.. Алимурад–хан умер от болезни, на его трон сел Лютфали–хан. Агамухамед–хан в Тегеране, там его род — Каджары… Изгнал из Астрабада родного своего брата Джафаркулу, теперь тот у Фатали–хана спасается, под покровительство России пойти решил… А англичане, говорят, в Исфаган артиллерию перебросили, много пушек… Одним словом, как сказал бы Молла Насреддин, каша какая–то получилась, ничего разобрать нельзя…
— И ведь подумать только, — Видади с горькой улыбкой взглянул на Вагифа, — конец все равно один — смерть! И стоит ли так изводить себя ради нескольких мгновений земного существования? Ведь и шах, и последний нищий — все умрут, все станут прахом! Так не лучше ли срок, отпущенный тебе в этом тленном мире, провести в молитвах и воздержании?
Вагиф лишь усмехнулся. Видади не раз призывал его к аскетизму.
— Я знаю, — поспешно добавил Видади, заметив эту усмешку. — Тебя не влекут ни молитва, ни воздержание.
Ты все еще молод. Но подойдет старость, почуешь приближение смерти, тогда… Тогда ты поймешь меня. Пока ты еще не настоящий «Вагиф» — всеведущий и посвященный, — ты лишь Панах, суетное существо! Все твои помыслы принадлежат бренному, земному!..
Вагиф усмехнулся.
— Дорогой Молла Вели! Но ведь бог создал для людей не единую только смерть; любовь, красота, наслаждение — все это тоже уготовано для нас всевышним. И разве в час светопреставления, бог не скажет мне так:
«Я дал тебе сердце, Панах, — а ты не любил; дал губы, а ты не целовал, дал глаза, а ты не упивался красотой!»
Что тогда отвечу всеблагому?
— Нет, ты неисправим, Панах! — Видади засмеялся- Таким и оставайся! Послушаешь тебя, и на душе светлеет!..
Но Вагиф уже стал серьезным.
— Я мало бываю дома, ты не скучаешь? — озабоченно спросил он друга. — Читаешь то, что я тебе дал?
— Читаю, конечно, читаю! — успокоил его Видади. — Потому мне и некогда скучать! Но ты удивительно аккуратный человек: не только свои, ты и чужие стихи хранишь. Я тут увидел у тебя послание покойного Мамедгусейна Муштага, так сердце защемило…
— Да, бесценный был человек, — с грустью сказал Вагиф. — Доброта, благородство, щедрость… Помню попросил я у него ружье и шубу, — давно уже это было, он подарил, но как он это сделал, — с какой простотой! — У Вагифа лицо подернулось грустью. — Вот Молла Вели, — сказал он, помолчав, — ты всегда привык видеть меня веселым и беззаботным; но все это больше внешнее: как и всякий поэт, живущий в наше время, я немало мучаюсь и тоскую; бывает, такое вдруг охватит отчаяние!..
— Ну вот! — усмехнулся горько Видади. — Вот ты и пришел к тому, о чем я толкую. Это же неизбежно, Панах; чем дольше живет человек, тем глубже погружается он в пучину отчаяния! Рушатся основы мира, уж не найдешь ни верности, ни чести, ни справедливости! Ага — Месих Ширвани прекрасно сказал: