13
Когда Нержин, сознавая, что произошло непоправимое, но еще не почувствовав его до конца, вернулся в Акустическую, - Рубина не было. Остальные были все те же, и Валентуля, возясь в проходе с панелью, усаженной десятками радиоламп, вскинул живые глаза. - Спокойно, парниша! - задержал он Нержина взброшенной пятерней, как автомашину. - Почему у меня в третьем каскаде нет накала, вы не знаете? И вспомнил: - Да! А зачем вас вызывали? {кес ке пассэ}? - Не хамите, Валентайн, - хмуро уклонился Нержин. Этому одноданцу своей науки он не мог бы признаться, что отрекся, только что отрекся от математики. - Если у вас неприятности - могу порекомендовать: включайте танцевальную музыку! А чего нам огорчаться? Вы читали этого... как его...? ну, папироса в зубах, метр курим, два бросаем... сам лопатой не ворочает, других призывает... ну, вот это: Моя милиция Меня стережет! [77] В запретной зоне Как хорошо!
Но тут же, занятый новой мыслью, Валентуля уже подавал команду: - Вадька! Осциллограф включи-ка! Нержин подошел к своему столу, еще не сел и увидел, что Симочка была вся в тревоге. Она открыто смотрела на Глеба, и тонкие бровки ее подрагивали. - А где Борода, Серафима Витальевна? - Его тоже Антон Николаич вызвал, в Семерку, - громко ответила Симочка. И, отойдя к щитку коммутатора, еще громче, слышно всем, попросила: - Глеб Викентьич! Вы проверьте, как я новые таблицы читаю. Еще есть полчаса. Симочка была в артикуляции одним из дикторов. Полагалось следить, чтобы чтение всех дикторов было стандартным по степени внятности. - Где ж я вас проверю в таком шуме? - А... в будку пойдемте. - Она со значением посмотрела на Нержина, взяла таблицы, написанные тушью на ватмане, и прошла в будку. Нержин последовал за ней. Закрыл за собой сперва полую, аршинной толщины дверь на засов, потом протиснулся в маленькую вторую дверь и, еще шторы не сбросил, Сима повисла у него на шее, привстав на цыпочки, целуя в губы. Он подобрал ее на руки, легкую, - было так тесно, что носки ее туфель стукнулись о стену, сел на единственный стул перед концертным микрофоном и на колени к себе опустил. - Что вас Антон вызывал? Что было плохого? - А усилитель не включен? Мы не договоримся, что нас через динамик будут транслировать?.. - ... Что было плохое? - Почему ты думаешь, что плохое? - Я сразу почувствовала, когда еще звонили. И по вас вижу. - А когда будешь звать на "ты"? - Пока не надо... Что случилось? Тепло ее незнакомого тела передавалось его коленям [78] и через руки, и по всей высоте. Незнакомого до полной загадки, ибо всякое было незнакомо арестанту-солдату через столько лет. А и память юности не у каждого обильна. Симочка была удивительно легка: кости ли ее надуты воздухом; из воска ли ее сделали - она казалась невесомой, как птица, увеличенная в объеме перьями. - Да, перепелочка... Кажется, я... скоро уеду. Она извернулась в его руках и, роняя платок с плеч, сколь крепко могла, обнимала: - Ку-да-а? - Как куда? Мы - люди бездны. Мы исчезаем, откуда выплыли, - в лагерь, - рассудливо объяснял Глеб. - За что-о-оже?? - не словами, а стоном вышло из Симочки. Глеб смотрел близко и даже недоуменно в глаза этой некрасивой девушки, любовь которой так нечаянно, так без усилий заслужил. Она была захвачена его судьбою больше, чем он сам. - Можно было и остаться. Но в другой лаборатории. Мы все равно не были бы вместе. (Он так сейчас выговорил, будто именно из-за этого в кабинете Антона отказался. Но он выговорил механическим сочетанием звуков, как говорил и Вокодер. На самом деле таково было арестантское крайнее положение, что и перейдя в другую лабораторию, Глеб искал бы всего этого с женщиной, работающей рядом, и оставшись в Акустической - с любой другой женщиной, любого вида, назначенной работать за смежный стол вместо Симочки.) А она маленьким тельцем вся теснилась к нему и целовала. Эти минувшие недели, после первого поцелуя, - зачем было щадить Симочку, жалеть ее призрачное будущее счастье? Вряд ли найдет она жениха, все равно достанется кому-нибудь так. Сама идет в руки, и с таким испугом стучит у обоих... Перед тем, как нырнуть в лагеря, где уж этого ни за что не будет... - Мне жаль будет уехать... так... Я хотел бы увезти память о... о твоем... о твоей... Вообще оставить тебя... с ребенком... Она стремглав опустила пристыженное лицо и сопротивлялась его пальцам, пытавшимся вновь запрокинуть ей [79] голову. - Перепелочка... ну, не прячься... Ну, подними головку. Что ты замолчала? А ты - хочешь? Она вскинула голову и изглубока сказала: - Я буду вас ждать! Вам - {пять} осталось? - я буду вас пять лет ждать! А вы, когда освободитесь - вернетесь ко мне? Он этого не говорил. Она поворачивала так, будто у него нет жены. Она обязательно хотела замуж, долгоносенькая! Жена Глеба жила тут же, где-то в Москве. Где-то в Москве, но все равно, как если бы и на Марсе. А кроме Симочки на коленях и кроме жены на Марсе, еще были в письменном столе захороненные - его этюды о русской революции, забравшие столько труда, втянувшие лучшие мысли. Его первые нащупывающие формулировки. Ни клочка записей не выпускали с шарашки. Да и на обысках пересылок они могли дать ему только новый срок. И надо было солгать сейчас! Солгать, пообещать, как это всегда обещается. И тогда, уезжая, безопасно оставить написанное у Симочки. Но и во имя такой цели не было у него сил солгать перед глазами, смотревшими с надеждой. Убегая от тех глаз, от того вопроса, он стал целовать ее маленькие неокруглые плечи, оголенные из-под блузки его руками. - Ты меня как-то спрашивала, что я все пишу да пишу, - с затруднением сказал он. - А что? Что ты пишешь? - любопытливо спросила Симочка. Если б она не перебила, не спросила так жадно, - он бы, кажется, сейчас ей сам что-то рассказал. Но она с нетерпением спросила - и он насторожился. Он столько лет жил в мире, где протянуты были всюду хитрые незаметные проволочки мин, проволочки ко взрывателям. Вот эти доверчивые любящие глаза - они вполне могли работать на оперуполномоченного. Ведь с чего началось у них? Первый прикоснулся щекою не он - она. Так это могло быть подстроено!.. [80] - Так, историческое, - ответил он. - Вообще историческое, из петровских времен... Но мне это дорого. Пока Антон меня не вышвырнет - я еще буду писать. А куда я все дену, уезжая? И подозрительно углубился глазами в ее глаза. Симочка покойно улыбалась: - Как - куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. - И еще высматривала в нем: - Скажи, а твоя жена - очень красивая? Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что ее стало слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а раскраснелая, в растрепанной одежде - стала читать бесстрастным мерным голосом артикуляционную таблицу: - ... дьер... фскоп... штап... Да, я слушаю... Что, Валентин Мартыныч? Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но кажется есть шесть-Гэ-два. Сейчас я кончу таблицу и выйду... гвен... жан... - и отпустила клапан. И еще терлась головой о грудь Глеба. - Надо идти, становится заметно. Ну, отпустите меня... Но в голосе ее не было никакой решительности. Он плотней охватил и сильно прижал ее к себе вверху, внизу, всю: - Нет!.. Я отпускал тебя - и зря. А вот теперь - нет! - Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать! - Сейчас! Здесь! - требовал он. И целовал. - Не сегодня! - возражала она, послушная. - Когда же? - В понедельник... Я опять буду дежурить, вместо Лиры... Приходите в ужинный перерыв... Целый час будем с вами... Если этот сумасшедший Валентуля не придет... Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застегнута, причесана и вышла первая, неприступно-холодна.