Видимо, штатский – то ли доктор, то ли фельдшер: он осторожно прикасается к запястью лежащего и некоторое время держит его пальцами, как делают, считая пульс, но при этом не сверяется с часами. Потом опускает эту безвольную руку и кладет ее вдоль распростертого тела. Он снова обменивается несколькими словами со своим спутником, потом оба пересекают всю залу наискось и останавливаются у постели больного, чья пунцовая рука высунулась из-под одеяла и свисает с матраса. Склонившись над спящим, фельдшер осторожно, стараясь не потревожить больного, берет его руку, на что тот никак не реагирует. Осмотр длится на этот раз несколько дольше, и оба совещаются вполголоса тоже чуть подольше. Так и не разбудив больного, они покидают его кровать.
Фельдшер окидывает взором остальных; взгляд его останавливается на вновь прибывшем, который, в противоположность прочим, слегка приподнялся на койке. Капрал со споротыми нашивками кивком указывает на него и произносит что-то вроде: «Прибыл этой ночью». Оба подходят к нему. Капрал останавливается в ногах кровати, фельдшер приближается к изголовью; солдат машинально протягивает руку, и фельдшер уверенным движением, без расспросов, берет запястье. Помедлив, он объявляет: «У вас лихорадка». Голос звучит глуховато, словно тот разговаривает сам с собой.
– Пустяки, – говорит солдат, но его собственный голос кажется ему на удивление слабым, беззвучным.
– Сильная лихорадка, – повторяет фельдшер, отпуская его руку.
Рука безвольно падает на матрас. Капрал вынул из кармана записную книжку в черной обложке и огрызком карандаша что-то записывает, а что, как солдату кажется, – нетрудно угадать: день и час его прибытия, номер воинской части, обнаруженный на вороте шинели, – номер двенадцать тысяч триста сорок пять, который никогда его номером не был.
– Уже давно? – спрашивает фельдшер в фетровой шляпе.
– Давно ли я тут?
– Нет, давно ли вас лихорадит?
– Не знаю, – говорит солдат.
Фельдшер с капралом отходят к окну и коротко обмениваются мнениями; о чем они говорят, солдату не слышно, угадать по губам он не может, потому что их лица ему не видны. Но фельдшер возвращается; склонившись над солдатом, он, сквозь толщу многочисленных наслоений одежды, обеими руками одновременно ощупывает его грудь:
– Когда я надавливаю, больно?
– Нет… Не очень.
– Вы так и спали?
– Как – «так»?
– В мокрой шинели.
Солдат тоже ощупывает жесткую, шершавую, еще немного влажную ткань. Он говорит:
– Это, наверно, снег…
Слова звучат так невнятно, что солдат умолкает, не закончив фразу; он сомневается даже, действительно ли ее произнес.
Фельдшер обращается на этот раз к своему спутнику:
– Хорошо бы ему переодеться.
– Погляжу, найдется ли у меня что-нибудь, – говорит тот. И своей неслышной походкой направляется к двери.
Фельдшер остается, застегивает пуговицы брезентовой, бурого цвета, выгоревшей куртки с пятнами на животе – три плетеные кожаные пуговицы, – одну за другой продевая их в петли; все три очень потерты, а нижнюю пересекает широкая царапина и посредине сорван лоскуток кожи размером в полсантиметра. Фельдшер засунул руки в бесформенные боковые карманы. С минуту он разглядывает солдата и спрашивает:
– Не холодно?
– Нет… Да… Немного.
– Можно уже закрыть, – говорит фельдшер и, не дожидаясь мнения собеседника, направляется в левый угол спальни, чтобы закрыть последнее в ряду окно. Отсюда он сворачивает вправо и, пробираясь между стеной и железными решетчатыми спинками кроватей, продолжает одну за другой захлопывать оконные рамы, с трудом защелкивая туго поддающиеся его усилиям щеколды. По мере его продвижения в обширном помещении темнеет, мрак, надвигающийся слева, распространяется все дальше и дальше.
В комнате пять окон. Они двустворчатые, в каждой створке по три квадратных стекла. Но стекла видны только, когда окна открыты настежь, потому что изнутри они сплошь заклеены темной бумагой, едва пропускающей свет. Наконец все окна закрыты, и комната погружается в полумрак, – вместо пяти прямоугольных отверстий виднеется пять проемов из шести слабо светящихся сиреневых квадратов, преграждающих доступ сиянию дня и пропускающих лишь рассеянный свет, похожий на синее мерцание ночника. Справа, в углу залы, у самого выхода, на фоне светлой стены недвижным черным силуэтом выделяется человек в куртке и фетровой шляпе.
Солдат думает, что посетитель сейчас уйдет, но тот возвращается и подходит к его койке:
– Ну вот, не так будете мерзнуть. – И помолчав: – Вам принесут другую одежду. Но оставайтесь в постели.
Потом он продолжает:
– Скоро придет врач, возможно, после полудня, либо утром, либо попозже, к вечеру…
Он говорит порой так тихо, что солдат с трудом разбирает его слова.
– Тем временем, – добавляет он, – вы будете принимать таблетки, вам их дадут… Не следует… – Конец фразы совсем пропадает. Он вытаскивает из кармана пару больших меховых перчаток, медленно их натягивает и, продолжая расправлять на руке, удаляется. Едва он отходит на несколько метров, его очертания расплываются, и он еще не успевает дойти до двери, как они растворяются в полумраке комнаты. Слышится лишь медленный стук тяжелых сапог.
В спальне уже так темно, что спящих не разглядеть. Солдату приходит в голову, что теперь ему легче будет покинуть комнату незамеченным. По пути он напьется в одном из умывальников, расположенных в конце коридора.
Он снова пытается подняться, на этот раз ему удается сесть, но все же опираясь о металлическую перекладину в изголовье. Стараясь устроиться поудобнее, он приподнимает повыше подушку за спиной и кладет ее поверх коробки. Склонившись вправо и вытянув руку до самого пола, он разыскивает свои башмаки. В эту минуту он замечает темный силуэт: чья-то голова и верхняя часть туловища рисуются на светящихся квадратах сиреневой бумаги. Солдат узнает своего вчерашнего хозяина – капрала в островерхой пилотке без нашивок. Правая рука возвращается на место – на матрас.
Капрал кладет на спинку кровати – поверх железной поперечины – что-то напоминающее плотную накидку или шинель. Потом, зайдя в промежуток между двумя кроватями, он подходит к солдату и протягивает ему стакан, на три четверти наполненный какой-то бесцветной жидкостью.
– Выпейте, – говорит он, – это вода. А на дне таблетки. Потом вам дадут кофе, тогда же, когда всем.
Солдат хватает стакан и с жадностью пьет. Но таблетки растворились не полностью, с последним глотком они застревают в горле, и ему нечем запить, чтобы их протолкнуть. В горле остается какой-то горьковатый зернистый осадок, ощущение, что он заживо проглотил слизняка. Жажда одолевает его сильнее прежнего.
Капрал забирает у него пустой стакан. Смотрит на белые полосы, осевшие на стенках. Наконец уходит, но, показав на спинку кровати, предварительно поясняет:
– Я принес вам другую шинель. Перед тем как лечь, переоденьтесь.
Безмолвная тень исчезает; время тянется нескончаемо, наконец солдат отваживается встать. Осторожно перекинув ноги, согнув их в коленях, он садится на краю кровати и опускает ступни на пол. Весь скрючившись, он долго – так ему по крайней мере кажется – чего-то выжидает.
Прежде чем продолжить свой маневр, он откидывает в сторону, на матрас, одеяла и окончательно от них освобождается. Потом, еще более скорчившись, опускает руки на пол; ощупью ищет свои башмаки; нащупав их, надевает один, потом другой и начинает шнуровать. Привычным движением, машинально накручивает обмотки.
Но встает он с большим трудом, его тело кажется ему огромным и тяжелым, словно оно обрело вес и габариты скафандра. Постепенно прежняя скованность оставляет его. Стараясь не выдать себя стуком подбитых гвоздями башмаков, он выходит из кроватного ряда и, не теряя ни секунды, сворачивает направо, к двери. Одумавшись, он тут же возвращается и осматривает оставленную капралом шинель. Она почти в точности такая же, как у него. Может быть, только менее поношена. На отворотах отчетливый след споротых суконных ромбов с армейским номером.