А Пигалица — тот и дома и в школе — везде Пигалица. Он привык, не обижается. Если кто назовет его настоящим именем, не сразу и откликнется. А имя у него красивое — Алмаз. Его толстый дружок — Трактор. Так прозвали его за медлительность, за неповоротливость. А настоящее имя у него неплохое — Александр, Саша Солдатов...
В списке нашла Гульшат и Ахмета, и Бари, и Витю, и Ваню. В списке найти не трудно. А вот в душу заглянуть каждому— это потруднее.
«Впрочем,— утешала себя Гульшат,— за три дня много ли узнаешь? Лето долгое. Еще узнаем друг друга, подружимся... А если нет? Если так до конца лета и будут ребята давить на меня угрозой побега? Тогда лучше убежать самой. Признаться в своем бессилье и убежать...»
С такими мыслями Гульшат пошла к Гарифулле.
Начальник сидел на пеньке возле своей палатки. Рядом с ним, присев на корточки, пристроился незнакомый загорелый парень с открытым веселым лицом.
— Вот это наша Гульшат,— сказал начальник, когда девушка подошла поближе.— Наш фельдшер. Знакомьтесь.
— А я Сафар,— сказал парень, поднявшись.
— Старший пионервожатый,— добавил Гарифулла.— Главный командир над нашей вольницей.
— Командир есть, команды только нет,— вздохнула Гульшат.
— Будет, будет и команда. Сафар с ними разговаривать умеет.
— Попробовала я с ними разговаривать...
— Не получилось?
Гульшат горько усмехнулась и махнула рукой. Раз уж зашел разговор, она решила тут же и сказать о том, что хочет уехать. Но не успела. В разговор вмешался Сафар.
— Не огорчайтесь,— сказал он,— с первой беседы и не могло ничего получиться. Поладить с ними нелегко. Ребята-то трудные! Вот приглядимся к ним, узнаем, кто чем дышит, а там и ключик подберем к каждому.
А в кустах возле палатки начальника шел другой разговор. Ребята узнали, что в лагерь приехал старший вожатый. И вот теперь, надежно укрывшись в густой зелени кустов, они разглядывали его и шепотом делились впечатлениями.
— А вроде ничего мужик, правильный,— сказал Саша Солдатов.— Плечи-то как у грузчика. Где он загореть успел?
— Ничего ты, Трактор, не знаешь. В экспедиции он загорел. Ясно? Оттого и в лагерь опоздал, что в экспедиции был,— сплюнув сквозь выбитый зуб, сказал Альфред.
— В какой экспедиции?
— А я знаю? Он студент, географ.
— Вот бы нас взял в экспедицию...
— Куда тебе в экспедицию? Ты два шага шагнешь, а на третьем растаешь. Вон жиру-то накопил. Ты на него посмотри: одни мускулы. Жиру лишнего грамма нет.
— А он на зайца похож,— неожиданно сказал Алмаз.
— Ну ты скажешь, Пигалица! Какой же он заяц? Грудь колесом. А ноги? А руки? Тигр — туда-сюда, а то — заяц... Сам ты заяц.
Алмаз не обиделся. Он снова посмотрел на вожатого и улыбнулся. В детском садике он любил лепить зайцев из пластилина. Скатает большой шар, потом шарик поменьше. Склеит их, приделает ушки, хвостик — и все. Готов заяц. И у нового вожатого уши торчат на коротко подстриженной голове, как у пластилинового зайца. Поменьше немножко, но все равно торчат.
— Слушай, Жердь, а откуда ты знаешь, что он студент? Будет нам лекции читать, как эта фельдшерица? — спросил Саша.
— Мне тетя Магинур сказала.
— А мне она сказала, что вожатый галстуки нам привез,— вставил Карась.
— Галстуки? — удивился Альфред.— Ну уж нет! Если галстук заставят носить, сразу уеду.
— И я уеду,— поддержал его Кот.
— А я, пожалуй, останусь,— заявил Алмаз.— Здесь озеро, лес... А в городе что хорошего?
Ничего хорошего для Алмаза в городе и правда не было. Дома не весело. Отчим не любит Алмаза. Придет, бросит недобрый взгляд на мальчика и молчит. И Алмаз его не любит. Когда отчим приходит домой, Алмаз старается улизнуть на улицу. Мать давно приметила это. Она потихоньку давала сыну мелочь на кино, и Алмаз честно высиживал в душных залах по два сеанса за день. А потом как-то само собой получилось, что пристал мальчишка к компании Альфреда и вовсе, как говорится, от рук отбился. В кино ходить перестал. Целыми вечерами шатался по пыльным улицам с такими же, как и сам, бездельниками и на Альфреда глядел как на бога. Любое его слово стало для Алмаза законом, любое его приказание он выполнял беспрекословно. Во всем стремился подражать Альфреду, а в душе завидовал ему острой мальчишеской завистью. «Жерди-то хорошо,— думал он,— отец в нем души не чает, и мать тоже. Жердь что не попросит, ему, наверно, ни в чем отказа нет...»