Была у Каспийцева одна примечательная черта: бездонные, чистые, как утренняя роса, голубые, словно безоблачное летнее небо, детски наивные глаза. С такими глазами только в раю жить, а не на лесозаготовках работать. В эти-то глаза и смотрел сейчас восторженно и несколько встревоженно Ковалев.
— Рассказывай, пожалуйста, — повторил он просьбу.
— Воевал, видишь, — солидно начал Каспийцев, многозначительно проведя рукой по орденам, — потом осел в Западной Украине. Женился, с женой и сюда приехал.
Работал директором леспромхоза. Жил... как сыр в масле катался. У тестя с тещей свой дом, большущий сад, огород, фрукты, овощи... Меня называли «пан директор». У них только так.
— Так что ж ты сюда от такого житья?
— Потянуло. Понимаешь, Сергей Иванович, потянуло. Сил никаких нет, так потянуло. Переругался и с тестем и с тещей, послал их к чертовой матери, жену в охапку — и сюда. Не могу там, не привык. Вот, смотри мои документы и дай мне леспромхоз, от которого настоящим лесом, а не бирюльками пахнет.
Документы были в полном порядке.
— Ты меня, Сергей Иванович, — попросил Каспийцев, как только Ковалев вернул документы, — ты меня в самую дыру отправь. Есть ведь, наверно, такие леспромхозы? Знаешь, куда сам черт работать идти не желает.
Ковалева смутила такая просьба. С Западной Украины — в дыру? Странное рвение. Он искоса посмотрел на Каспийцева... Но эти глаза... они не оставляли сомнений.
— Руки чешутся по хорошей работе. Всю войну ждал настоящего дела. Посылай, не сомневайся.
И был послан Каспийцев в Поросозерский леспромхоз, в котором тогда только начинали разворачиваться дела. Прошло несколько месяцев. Одна за другой сгорели конторы во всех трех лесопунктах. Начисто сгорели, ничего не осталось. Главбух министерства В. Г. Григорьев, выезжавший на третий пожар, нашел на снегу возле сгоревшей конторы ведомость на выплату зарплаты на шестнадцать тысяч рублей. Он привез эту ведомость и отдал Ковалеву. Все росписи в получении денег были сделаны вечным пером, зелеными чернилами. Ковалев вспомнил, что видел у Каспийцева трофейную авторучку с золотым пером. И чернила... Заявление о приеме на работу Каспийцев писал такими же.
С вызванным через день Каспийцевым у Ковалева состоялся такой разговор:
— Гриша, у тебя деньги с собой есть?
— Есть немного, а что?
— Тогда садись за стол и пиши расписку на мое имя. Пиши, что обязуешься завтра вернуть в кассу Поросозерского леспромхоза взятые тобой взаимообразно шестнадцать тысяч рублей.
— Какие шестнадцать, что ты, Сергей Иванович?
Ковалев показал ведомость, привезенную с пожара.
Каспийцев, словно желая посмотреть поближе, протянул за ней руку.
— Не надо, Гриша, — спокойно проговорил Ковалев, — мы с тобой друзья не сегодняшние. И ручка твоя, и чернила твои, и рука твоя. Только расписывался ты попеременно, то левой, то правой.
— Но ведь это же... — попытался возмутиться Каспийцев.
— Не надо, Гриша. Ты умный человек, умнее и хитрее меня оказался. Вернее сказать, не ты, а глаза твои детские. Ну, да ладно, вперед мне наука, в жизни и это пригодится. У меня, Гриша, нет никаких доказательств, что все сто тридцать тысяч, сгоревших в этих конторах, находятся у тебя в кармане. Я их у тебя и не прошу. А эти отдай.
— Сергей Иванович, честное слово...
Ковалев рассмеялся.
— Не креститься ли собираешься, Гриша?
— А что? Перекрещусь...
Ковалев вышел из-за стола. Глаза стали злые. Каспийцев это видел.
«Обмануть его? — думал Ковалев. — Хорошо ли это? Но ведь он в глаза обманывает меня. И не одного меня...»
— Хватит дурака валять! Садись и пиши расписку, мне некогда. А нет — сейчас вызову милицию, и тогда будем говорить о ста тридцати. Будем искать концы. — И, сбавив тон, заговорил снова спокойно: — Отдай эти шестнадцать тысяч — и улепетывай от меня к чертям собачьим. Мне от тебя больше ничего не надо. Пиши.
Каспийцев сел в кресло Ковалева, взял ручку и обмакнул в чернильницу.
— Нет, Гриша, пиши своей авторучкой.
— Дома оставил, этой напишу.
— Хочешь, в карман полушубка залезу? Авторучка у тебя в кармане.
Каспийцев вынул авторучку. Немного подумав, положил ее на стол.