Вынула мать Ираида из-под божницы четвертную рукописную книгу в черном кожаном переплете и, сыскав место, положила ее на стол перед игуменьей. Стала мать Таисея читать:
- "Егда кто из обительских преставится, и аще не останется после него своего имения..." Не то раскрыла Ираидушка... Не в том месте,- с досадой молвила Таисея.- Сыщи про мирских человеков преставльшихся,- прибавила она, подавая Ираиде книгу.
- Да напрасно изволите беспокоиться, матушка,- сказал Самоквасов.- По всем городам известно, что нигде так хорошо не молятся, как у вас на Керженце.
Испугался купчик немалой книги. "Как угораздит мать Таисею читать ее до конца! - подумал и перемигнулся с саратовцем: - Ты, мол, не засиживайся, только я шелохнусь, ты за шапку да вон, пора, дескать, нам".
Меж тем Ираида подала книгу игуменье и указала место перстом... Зачала Таисея:
- Аще не житель обители, но мирской человек преставится и будет от сродников его подаяние на честную обитель ради поминовения души его, тогда все подаяние емлют вкладом в казну обительскую и за то поминают его по единому году за каждый рубль в "Литейнике"; а буде соберется всего вклада пятьдесят рублев, того поминают в "Литейнике" вовеки; а буде соберется вклада на сто рублев, того поминают окроме "Литейника" и в "Сенанике" вовеки же. А кто что прикажет по себе, сиречь чтобы погребение по нем отпеть, и то в казну обительскую, а братии корм и утешение по рассмотрению,а что на раздачу по рукам, то..."
- Нам уж пора, матушка,- повернувшись на месте, молвил Самоквасов, а Семен Петрович за шапку и с места.
- Послушать бы вам, гости дорогие, каким чином у нас поминовения-то справляются,- молвила мать Таисея.
- Вы бы, Петр Степаныч, дядюшке своему рассказали, и вы бы, Семен Петрович, Ермолаю Васильичу доложили. Слушайте-ка: "А за канун и за кутию..."
Но Самоквасов с саратовцем, положив начал перед иконами, поклонились Таисее и промолвили:
- Матушка, прости, матушка, благослови. Делать нечего: благословила и простилась мать Таисея.
А куда как хотелось ей дочитать из устава статью о поминовениях, чтобы ведали гости, как в скитах по покойникам молятся, и после бы всем говорили: "Не напрасно-де христолюбцы на Керженец посылают подаяния".
- Эк ее раскозыряло, старую!..- молвил, усмехаясь, Семен Петрович Самоквасову.- Совсем было зачитала нас.
- Матерям по ихнему делу иначе нельзя,- отозвался Самоквасов.- Ведь это ихний хлеб. Как же не зазывать покупателей?.. Все едино, что у нас в гостином дворе: "Что изволите покупать? пожалуйте-с! У тех не берите, у тех товар гнилой, подмоченный, жизни рады не будете!.. У нас тафты, атласы, сукно, канифасы, из панталон чего не прикажете ли?"
- Ну, ты уж пойдешь! - молвил Семен Петрович.- Эк, язык-от!
- Разве не дело?..- хохотал Самоквасов.- Ей-богу, та же лавка! "На Рогожском не подавайте, там товар гнилой, подмоченный, а у нас тафты, атласы..." Айда (Айда - татарское слово, иногда значит: пойдем, иногда - иди, иногда - погоняй, смотря по тому, при каких обстоятельствах говорится. Это слово очень распространено по Поволжью, начиная от устья Суры, особенно в Казани; употребляется также в восточных губерниях, в Сибири.) к нашим?
- Айда!- улыбнувшись, ответил Семен Петрович.
- Маленько обождем, немножко по скиту пошляемся... Пущай наши мамошки натерпятся,- молвил Самоквасов и, заломив шапку, запел вполголоса лихую песню:
Тень-тень, перетень,
Выше города плетень!..
За плетнем-то на горе
По три девки на дворе!..
Девки моются, подмываются
Дружков милых дожидаются.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Только что Манефа после молитвы и недолгого отдыха вышла из боковушки в большую келью, как вошла к ней мать Таисея с аршинною кулебякой на подносе. Следом за ней приезжие гости, Петр Степаныч Самоквасов да приказчик купца Панкова Семен Петрович, вошли.
Поставив на стол кулебяку, сотворила мать Таисея семипоклонный уставный начал. А с ней творили тот обряд и приезжие гости. Игуменьи друг дружке поклонились и меж собой поликовались.
- С праздником тебя поздравляю,- молвила Манефа.
- Благодарим покорно, матушка,- сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами стала говорить мать Таисея.- От лица всея нашей обители приношу тебе великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять тебе маленько, матушка... За что это ты на нас прогневалась, за что не удостоила убогих своим посещеньем... Равно ангела божия, мы тебя ждали... Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в любви и совете, а на такой великий праздник не захотела к нам пожаловать.
- Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу,- сдержанно и величаво ответила Манефа.- Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести до тебя... Через великую силу и по келье брожу... А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать... И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы... А Таифушки нет, в отлучке... Без нее как без рук... Да тут и беспокойство было еще - наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
- Полно ты! - тревожно вскликнула и руками всплеснула мать Таисея, хоть и знала уж во всей подробности похожденья китежских поклонниц... Порядок и уважение к Манефе требовали, чтоб она на первый раз прикинулась, что ничего не знает.
- Совсем было их огнем охватило,- сказала Манефа.- Болотце, слава богу, попалось, кони туда повернули. Без того пропали бы, живьем бы сгорели...
- Вот дела-то?.. Вот дела-то какие!..- качая головой, печаловалась мать Таисея, и, опомнившись, быстро схватила поднос с кулебякой и, подавая его с поклоном Манефе, умильным голосом проговорила: - Не побрезгуй убогим приношеньем - не привел господь видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе поклониться... Покушай нашего хлеба-соли во здравие.
- Напрасно, матушка, беспокоилась, право, напрасно,- сказала Манефа, однако взяла из рук Таисьи поднос и поставила его на стол.
Только тут обратилась она к стоявшим у дверей Самоквасову и саратовскому приказчику.