Елбын втянул голову в плечи, бросил нож. Тосман повторил приказание вязать Елбына и Шому. И опять никто не подошел к многооленщикам. Значит, не нож пугал манси-бедняков. Тосман сам связал руки Шомы и Елбына, увел их на улицу и скоро вернулся.
Хозяйка убрала со стола недопитую водку, закуски. Дед подошел к столу.
— Слушайте меня, манси. Не надо платить ясак. Русский царь вас грабил, обижал. Теперь супротив царя восстание идет. Не будет царя совсем, и ясаку не будет. Верно вам говорю.
Со всех сторон на деда смотрели зоркие лесные глаза.
— Куда царь денется?
— Там поглядим, — ответил дед.
— Кто станет править, когда царя не будет?
— Да уж как-нибудь проживем.
Тосман что-то говорил по-вогульски, показывал на деда пальцем. Манси шумели. Улыбки на лицах. Смех.
Дед сорвал печати с казенного ящика, роздал деньги. Манси сперва не хотели брать. Тосман успокаивал всех, помогал деду. Каждый получал то, что он внес в казну. Дед развязал торбу с мехами. Все до одной шкурки были возвращены охотникам. Только Тимофей Хадсабов не принял из рук деда свою черно-бурую лисицу.
— Ты что? — спросил дед. — Богат стал, что ли? Бери, бери!
Тимофей тряхнул головою.
— Не надо. Ты — шайтан. Манси худо будет. Спину шибко стегать прутьями станут. Я хворой, убьют сапсем.
Манси были смущены. Шум затих, будто черная птица пролетела над юртой, всех напугала. Два старика вышли на улицу. Тосман уговаривал Тимофея Хадсабова: нужно побороть в душе страх, быть таким, как Мадур-Ваза. Хадсабов слушал тоскливо и, не согласившись, ушел.
— Пайтер[7], — бросил ему вслед Тосман.
Хозяин спросил:
— Что делать со старшиной и писарем?
Тосман глянул на деда, прося совета.
— Выстегать березовыми прутьями и отпустить, — сказал дед.
— А купцов?
— И купцов.
— Эмас! Сделаю, как велит русский охотник.
Обо всем договорились. Нам подали оленью упряжку. Мы сели в нарты.
Тосман остался в Салбантале. Нас повез широколицый старик в огромной беличьей шапке.
На пути мы встретили охотника манси. Он бежал на лыжах; За спиной — ружье, за поясом — лиса сиводушка. Охотник попросил закурить. Дед насыпал ему горсть махорки.
— Из Салбантала?
— Из Салбантала.
— Не видали там русского охотника Спиридона?
— Не видали, — смеялся дед.
Манси глядел недоверчиво, заговорил с каюром на своем языке. Каюр что-то отвечал, тряс головой.
— Как же так? — вздохнул охотник, переходя на русский язык. — Мне сказали: в Салбантал приехал русский охотник Спиридон, снял с манси ясак, беднякам даром дает свинец, порох, новые берданки. Вы, наверно, неправду говорите. Вот схожу, сам узнаю.
Он простился и ушел.
Каюр поправлял постромки на оленях, смеялся. Дед тоже улыбнулся.
— Ишь ты, какие сказки по тайге пошли.
В Яргуни мы запрягли своих собак. Манси провожали нас до реки. Дед взмахнул хореем. Собаки натянули постромки.
— Доброе дело, Матвеюшко, сделали, — говорил дед и, довольный, смеялся счастливым смехом.
И я тоже радовался, что мой дед такой человек и что все так ладно у него получается.
Над нами свистел ветер, мороз щипал щеки, а мне было тепло-тепло.
Глава четвертая
Стражники, урядник Финогеныч и десятские вошли в избу ночью, тихо, как воры: дверь не запиралась на запор. Дед не успел очнуться, ему связали веревкой руки. Он был спокоен, ни о чем не просил стражников, не ругался.
— Ты, Матвейко, хозяином будешь, — тихо проговорил он. — Береги фузею, собак, слушайся бабушку, мать.
Я кинулся к нему на грудь. Усатый стражник строго сказал:
— Не лезь к арестованному!
Я выбежал во двор, спрятался в конюшне, чтобы не видеть, как поведут деда. Наконец протопали ноги по лестнице, скрипнули полозья у ворот, смолкли голоса. Я вернулся в избу. Мать затопляла печку. Бабушка сидела на сосновом чурбане, подперев руками лицо, и что-то шептала. Я обнял ее.
— Как жить станем, Матвеюшко? — спросила она. — В острог деда-то увезли.
— Сам виноват, — сказала мать. — Как умом рехнулся: бунтовать да бунтовать. Добунтовался. Клопов кормить поехал. Вот Лариона никто не трогает, потому что он…
— Помолчи, Степаха! — обиженно крикнула бабушка. — Старик не глупее нас был. Не нам судить. Душа у него прямая, голубиная. Не стерпел.
— Душа, душа! — передразнила мать. — У всех душа, да только высунулся-то он один. Ему что? В остроге хлебом кормят. А нам каково без мужика хозяйство вести? Об нас подумал?