Ефим пристально смотрит на канат, свернутый в кольцо на корме.
— Веревка-то гнилая, Ерема. Как ты ездишь с ней?
— Канат изношен, — согласился кашевар. — А хозяева другого не дают. Не на свои же покупать.
Тяжело загруженный плот выбивается на стремнину. Ефим управляет шестом. Перегибаясь за борт, свистит сквозь зубы:
— Под табак[9], якуня-ваня. — Острые маленькие глаза его весело улыбаются. — Эка прет вода, эка прет!
— Да-а, не маячит, — говорит Ерема.
Солнце в зените. Тонкие облака сходятся и разбегаются по небу. Ерема оглядывает из-под руки мерцающую даль, шамкает беззубым ртом:
— Здорово наши молодцы лупят — не догоним.
— Есть о чем думать, — говорит Ефим. — Обедать захотят, остановятся. От реки, брат, не уйдешь.
Высоко в небе над нами кружит ястреб. Острые крылья его неподвижны. Он, поднимаясь к облакам, становится маленькой точкой, делает петлю и камнем падает вниз, сверкая белым подкрыльем. Иногда он опускается над самым плотом, долго провожает нас. Вижу скрюченные когти, желтые выпуклые глаза.
Ерема ворчит, следя за полетом птицы:
— Вот житье: ни работы, ни заботы — день-деньской хвост чистит. Ты гни спину зимою и летом, а толку что? Маята! Давай-ка споем, ребята, на душе легче будет.
Ефим запевает:
Вначале звуки чуть слышны, сливаются с плеском воды. Постепенно они нарастают, захватывают. Мы с Еремой тоже поем:
И вот распелись, будто глухари на току. Не видали, как подлетели к порогу. Плот трясет, вертит, словно щепку.
Ныряем с гребня, выносимся на стремнину.
— Затор! — кричит Ерема. — Греби к берегу!
Ефим хватает шест. Я наваливаюсь на рулевую жердь, стараясь вывести плот к заводи. От затора по берегу бежит человек, взмахивает руками, кричит на ходу. Это Степан Иваныч. Поровнявшись с плотом, он останавливается, сжимает над головой кулаки.
— Э-э-гей-ей, молодцы! Жми, жми! Куда черти несут?
Ефим и Ерема изо всех сил работают шестами, плот нехотя идет наискось. Весло скрипит в моих руках.
Высчитываю на глазок, сколько саженей осталось до затора, и думаю: «Не совладать».
Однако прибились. Плот ударился о береговой выступ. Ефим прыгает на берег с канатом в руках, обертывает чалку вокруг толстого пня.
— Шалишь, заарканили! — орет он. — Старые морячки знают, как плоты водить.
Он смахивает рукавом пот с лица, весело глядит на меня. Вода напирает. Плот завернуло вперед кормой. Просмоленная бечева натягивается, хрустит.
— Трави! — командует Ерема. — Трави, кукушкин племянник!
Ефим, как белка, мечется вокруг пня.
— Чем травить-то?
Канат израсходован. Староста суетится рядом с Ефимом. На помощь бегут лесогоны.
— Подпирай шестом! Подпирай! — кричит староста.
Губы Степана Иваныча вытянуты вперед, словно он хочет ими ухватить кромку плота. Сжимаюсь в комок, хватаю оставленный Ефимом шест, сую за борт. Древко, хрустнув, ломается. Падаю на мешки с крупою. Ерема давит грудью рулевое весло. Плот опять дернуло, и он, оборвав, как паутину, канат, несется вперед. Ерема бросает руль.
— Пропали, малый!
Навстречу летит затор. Управлять нечем. Люди на заторе машут руками. И опять, захлебываясь ветром, что-то кричит Степан Иваныч. Слышу его крики, ничего не понимаю. В голове одна мысль: «Пропали, пропали…».
Плот поднимается на дыбы, лезет кормой под затор. Я барахтаюсь в воде меж бочонков и досок. Лесогоны вытаскивают меня баграми.
Ерему искали долго — не нашли.
Павел Хмелев у костра бранит Ефима:
— На тыщу целковых добра утопил, бродяга! Чесать языком мастер, на дело тебя нет.
Ефим вспыхнул:
— Это мы же и виноваты? А ты видел канат? На нем лодку спускать нельзя было! Хозяева! Из-за вашей жадности человек погиб!
Хмелев начал спорить. Ефим кричал на него громче и громче…
Мне жаль старика Ерему. Скрипучий голос доверенного верещит в ушах, как пила. Вспоминается смерть Колюньки Нифонтова. И сам я был не раз на волосок от смерти. Завтра, послезавтра еще кто-нибудь утонет, сломает ногу на заторе. А этот человек ходит всегда по сухому, в крепких сапогах и еще смеет выговаривать нам.