И вот я просовываюсь в помятое купе автомобиля, кладу дактилоскопический набор на соседнее сиденье и небрежно бросаю взгляд на часы.
С этого момента все меняется.
Меня словно током ударило. Нервы напрягаются до предела, каждой клеточкой тела я ощущаю внезапную опасность. Потому что стрелка часов резко сместилась и задрожала.
Рядом микрофон. Может быть, он даже сейчас включен, но где он монтирован, я не знаю. Крохотный, величиной с рисовое зернышко, с тонкой, как волосинка, почти невидимой антенной. Если он работает, то на расстоянии километра — двух отсюда находится магнитофон — тоже миниатюрный и с секретом, который включается только при звуках человеческой речи.
Я застываю на месте и лишь глазами лихорадочно обшариваю все вокруг: пол автомобиля, усыпанный осколками стекла, искривленную приборную доску, пятна крови. И сразу же понимаю, что дальше так нельзя, нужно двигаться, что-то делать.
Я шумно устраиваюсь на сиденьи, откашливаюсь, что должно прозвучать выражением досады, вызванной неприятной работой, достаю лупу. Хотя я еще и не пришел окончательно в себя, инстинкт подсказывает, что и как нужно делать.
Я этого ожидал, был готов. Но теперь, столкнувшись с неведомой опасностью, иначе смотрел на вещи. Каждый мой ход грозит ошибкой, непоправимой и жестокой.
Только не выдать себя — это главное! Дактилоскопические пробы — и ничего другого, я весь поглощен ими!
Руки автоматически делают свое дело. Просветление, следы, фиксация, отпечаток, просветление… Вопросы возникают в сознании один за другим. За Маноловым наблюдали, может быть и за мной установлена слежка? Почему? Есть ли тут связь с его смертью? Обстоятельства ее и без того весьма подозрительны.
Я просто не в состоянии сейчас на них ответить! Но лучше пока оставаться просто инспектором, тупым, ограниченным формалистом, охваченным досадой, выискивающим дактилоскопические отпечатки. Ничего другого себе не позволять, ничего!
Я пересаживаюсь, подо мной скрипит сиденье, неловко провожу рукой по приборной доске и с нее со звоном падает несколько осколков. Пора уже вылезать из машины. Кладу на место лупу, закрываю “дипломат”. Ручка дверцы, наполовину обломанная, цепляется за рукав рубашки и он трещит по шву.
Выбираюсь наружу и рассматриваю рукав. Конечно же, так и надо, получай по заслугам, глупый формалист, за неуемные старания. Тот, кто, возможно, следит за мной, наверное, ухмыляется. Но я пока в безопасности, ведь тупой и ограниченный инспектор не может никому причинить беспокойства.
Все идет как надо. По внутренней лестнице спускается Кольмар. Щелкнув каблуками, подает мне листок.
— Прошу вас, господин инспектор!
Все эти титулы меня утомляют, но над тем, как их упростить, подумаю потом. А сейчас с серьезным видом углубляюсь в чтение.
Кольмар будто заранее знал — всего таких машин в городе восемнадцать. Я благодарю его за аккуратность и над мушкетерской бородкой расплывается улыбка. Что ж, каждому приятно услышать похвалу за хорошую работу!
— Не было времени снять все отпечатки, — обращаюсь я к нему. — Завтра продолжу. А сейчас мне хотелось бы взглянуть на жилье доктора Манолова. Это удобно?
— Конечно, господин инспектор! Вы не поранились? — участливо спрашивает Кольмар, заметив мой порванный рукав.
— Пустяки! Служба требует жертв!
Хорошо получилось, банально до смерти, как оно и требовалось. Тот тип, небось, опять посмеивается, ведь сказано-то как — “Служба требует жертв”!
Надеваю пиджак, запираю решетку, а ключ кладу в карман. Кольмару все это кажется нормальным, ведь завтра утром я продолжу здесь работу.
Мы покидаем здание комиссариата и через несколько минут уже едем на такси по улицам Кронсхавена. Я безмятежно гляжу в окно автомобиля на незнакомый вечерний город, но внутренне полон тревоги. За Маноловым следили, так что нужно ожидать самого худшего. Но почему? Из-за важности его исследований? Или связь между фактами иная, прямо противоположная тому, что мне известно?
Нужно взглянуть на все со стороны, ни в коем случае не торопиться. Один факт, сам по себе еще ничего не значит.
На улицах пока множество людей, в залитых разноцветным сиянием витринах искусственными улыбками скалятся манекены. Шумные студенческие компании толпятся на перекрестках у светофоров. Слышно нестройное пение и обрывки транзисторных мелодий.
Этот город как будто разделен на этажи. Внизу, на улице, расположены магазины, конторы солидных фирм и банков, неоновые вывески ресторанов. Полоски света, разорванные на желтые, синие, оранжевые куски и кружки, манят к себе и притягивают. На низком парапете фонтана вплотную друг к другу сидят длинноволосые хиппи в ярких рубахах и мятых брюках. Такси проносится буквально в нескольких сантиметрах от их босых ног, обутых в сандалии. Но они никак не реагируют.
Это — улица. Не разноликая и шумная южная улица, которую я так люблю, а северная, сдержанная и спокойная. Но и у нее есть свое очарование. Оно в атмосфере старины, в годах, напластившихся на углы строгих зданий, на маленькие скверы с позеленевшими бронзовыми памятниками, на барельефы с крупным готическим шрифтом, украшающие здания.
Так она выглядит. Может быть, в чем-то лицемерная, не сопротивляющаяся засилью секс-шопов и сомнительных подвальчиков, ярко накрашенных девиц на углах темных переулков. Но у этой улицы свой, особый облик.
“Манолов! За ним следили!” — эта мысль не выходит из головы, сколько ее ни гони. Не нужно сейчас об этом думать, нельзя пороть горячку. Так недолго и ошибиться, поддавшись первому чувству. Сейчас я — всего лишь инспектор, с любопытством взирающий на незнакомый северный город.
Город Кронсхавен действительно разделен на этажи. Над улицей, этажом выше, царит мир бюргеров, мелких чиновников и служащих, бережливых хозяек, сдающих комнаты студентам. Для них день кончился — вместе со всеми заботами, огорчениями и радостями, распродажами, биржевыми новостями, сделками, разговорами о кризисе. Теперь на шторах маленьких уютных квартир играют голубоватые отблески телевизионных экранов — подошло время показа очередного многосерийного фильма.
Еще выше, на последних этажах, расположились мансарды с балкончиками, смешными башенками и многочисленными цветочными горшками. Здесь царство кассетофонов, дискомузыки и вызывающих плакатов, которыми оклеены стены. Здесь спорят о Хайдеггере и Заратустре, решают судьбы мира, занимаются любовью и твердо верят, что в один прекрасный день удастся перебраться на один из нижних этажей.
И над всем этим — островерхие черепичные крыши, напоминающие рыбью чешую, и огромная холодная луна.
Улицы делаются все уже, все чаще встречаются отсвечивающие красным указатели, такси постоянно сворачивает) то вправо, то влево. Мы выезжаем на старинную площадь с памятником и сквером вокруг него. Среди заботливо подстриженных кипарисов возвышается бронзовый всадник, сжимающий в поднятой руке свиток.
Площадь полукольцом окружена строгими трехэтажными зданиями с колоннами и подъездами, скрытыми под арками. Напротив нас, над главным зданием, сложенным из темного кирпича, высится башня с часами. Все здесь выглядит тяжелым, неприступным. Это, без сомнения, университет. Студентов в эту пору уже нет, поэтому он выглядит непривычно тихо. Прохожих на площади почти не видно.
Такси объезжает скверик и сворачивает в неправдоподобно узкий переулок. Мы проезжаем под массивными сводами и попадаем на другую, соседнюю площадь, в центре которой высится церковь Храм выглядит строго, внушительно, но сама площадь залита электрическим светом и оттого кажется довольно уютной Готическая церковь выстояла под напором времен, она такая же, как три или четыре века назад, лишь площадь изменилась. Здания, ее опоясывающие — яркие, с балкончиками и разноцветными жалюзи на окнах. Большинство из них построено в начале нынешнего века. Церковь и площадь произвели на меня странное впечатление, показалось, будто строгая чопорная дама благосклонно взирает с высоты на своих несколько легкомысленных детишек. К тому же здесь необычайно оживленно, не в пример площади перед университетом. Наше такси с трудом пробивалось через толпы гуляющих. Длинными рядами вплотную друг к другу выстроились на стоянке автомобили, а столики двух ресторанчиков под пестрыми зонтами вынесены прямо на тротуар.