Понять ничего не мог, наваждение какое-то, а ходил по станции гоголем. Стал, однако, наводить справки, в сберкассу письмо отправил, в почтовое отделение – и выяснил: деньги его жена получает от Гаранина Андрея Ивановича. Выяснил – и что-то в нем сломалось. Бросил работу, достал из сундука заначенную бутылку спирта, вдрызг напился и пошел бузить. Мужик здоровый, но сообща успокоили, уложили спать. Наутро опохмелился, попросил у радистов бланк («Ну и ну! Федька на радиограмму тратится, быть пурге!») и отправился к начальнику станции – заверять документ: «Михальчишиной Марии Антоновне доверяю право распоряжаться вкладом полностью или частично». Гаранину деньги вернул до копейки, ни слова ему до конца своей зимовки не сказал, но будто подменили мужика: в каюткомпании стал засиживаться, повеселел, разрешал себя разыгрывать и сам подшучивал над товарищами, а перед посадкой в самолет вдруг подошел к Гаранину, обнял его и поблагодарил за науку.
Плохо началась, а хорошо продолжалась для Семёнова та зимовка. Обжился, стал своим, набил руку и набрался опыта, в летнюю тундру влюбился, в охоту и богатую северную рыбалку, а самое главное – понял он, что нашел свое место в жизни и другого ему не надо. Мальчишеские мечты о подвигах в белом безмолвии уступили често трезвому расчету и прочной привязанности к своей профессии. В отпуске он слышал во сне морзянку и пургу, видел песцов и медведей, и его снова тянуло туда, где они есть.
Потом были еще зимовки на береговых станциях, три дрейфа на Льдинах, два года в разных экспедициях – на станции Восток. Много всякого случалось за эти годы, о чем еще будет время вспомнить. Менялись станции, люди, впечатления и взгляды на жизнь, и лишь одно оставалось в этой жизни неизменным – дружба с Андреем Гараниным. С той памятной ночи не расставались они уже семнадцать лет. То есть расставались, конечно, – бывало, жены не сходились в планах на отпуск и отдыхать приходилось врозь, но зимовали Семёнов и Гаранин всегда вместе. Давным-давно побратались, не раз выручали, спасали друг друга, и выработалось у них с годами то редкостное взаимопонимание, без которого они уже не мыслили дальнейшей своей жизни.
– Мирный… Молодежная… Новолазаревская… – Гаранин мельком поглядывал на списки. – Бывшие восточники есть?.. Так, в Мирный главным врачом экспедиции идет Саша Бармин…
– Не верь глазам своим, Андрей, на Восток пойдет Саша! Только он еще этого не подозревает.
– Ты говорил с ним?
– По телефону, и то ограничился лирическими воспоминаниями. Ждал твоей санкции.
– Так нам Шумилин и отдаст Бармина, – усомнился Гаранин.
– А Свешников? Лично из августейших рук получил картбланш: на Восток с любой станции!
– Тогда другое дело. – Гаранин повеселел. – Тогда мы их сейчас пощипаем.
Семёнов, улыбаясь, смотрел на Гаранина, на душе было легко и спокойно. А ведь часа не прошло, как он обрушил на Андрея новость, от которой любой другой закрутился бы в спираль. До чего хорошо, что на свете есть Андрей.
– Всего нас будет шестнадцать, – сказал Семёнов. – Но сначала определим первую пятерку. Пока не запустим дизеля, остальным делать на станции нечего.
– Ты, да я, да Бармин трое, – подсказал Гаранин. – И еще два механика – привести в порядок дизеля. А за радиста сработаешь сам – тряхнешь стариной.
– Старшим механиком предлагаю Дугина.
– Так у него же был перелом, – напомнил Гаранин.
– Виделись вчера, козлом скачет. – Чувствуя, что Дугина придется отстаивать, Семёнов заговорил с излишней бойкостью. – Про тебя спрашивал, велел кланяться.
– Ну, это ты выдумал, – усмехнулся Гаранин. – И не делай такое честное лицо, все равно не поверю: твой дружок, а не мой. Ты очень хочешь его взять?
– А почему бы нет? Восток знает, дизелист первоклассный да и силой бог не обидел.
– Само совершенство, – подытожил Гаранин. – Идеал, хоть в книжку вставляй.
– А что ты против него имеешь?
– Уж очень тебя уважает. Ну, просто влюбленными глазами смотрит!
– Ревнуешь?
– Этого еще не хватало! – возмутился Гаранин. – Тоже мне еще нашлась Дездемона… Ладно, Дугина я тебе уступаю. Но прошу записать в протокол: без восторгов.
– Тогда отпадает, не берем.
– Да шучу, шучу. Годится твой Женька. А кого вторым механиком?
– На Молодежную идет Пичугин, – глядя в список, выжидательно произнес Семёнов.
– Пусть там и остается, – решительно возразил Гаранин. – Ты меня удивляешь. Снова брать его на Восток, да еще в первую пятерку?
– Проверка памяти. – Семёнов улыбнулся. – Конечно, отпадает.
А с Пичугиным произошла такая история. В первую зимовку на Восток стремились попасть многие: уж очень почетной была она в глазах полярников – первая зимовка в самой глубине ледового материка. Отбирали самых, казалось, надежных, лучших из лучших, а случилась осечка. Никто еще не зимовал на куполе Антарктиды на такой высоте – три с половиной километра над уровнем моря, и редко кто брал на себя смелость предсказать, что ждет людей на Востоке в полярную ночь. И вдруг зашелестел, пронесся слушок, что теоретически морозы в этом районе возможны совсем уж неслыханные, градусов под сто двадцать ниже нуля. Люди забеспокоились, зашушукались по углам: слава, почет – вещи приятные, а не покойникам ли достанутся? Тогда Семёнов объявил: пока самолеты еще летают – решайтесь, паникеры мне на станции не нужны. Полярники – народ самолюбивый, позориться никто не захотел, и разговоры прекратились. И тут двое начали кашлять. Не просились обратно, не намекали даже, а просто кашляли – надрывно и мучительно, днем и ночью. Бармин осмотрел их, легкие в порядке; бронхи – раздражены, конечно, но и у других не лучше: воздух здесь сухой, во рту как песком посыпано. Позорить этих двух Семёнов не стал, отправил в Мирный по болезни и заменил двумя добровольцами. Одним из кашлявших и был Пичугин. Спустя несколько лет он все-таки прозимовал на Востоке, да и на другие станции его охотно брали, но парень он был неглупый и к Семёнову ни разу не просился.
– Может, Сагайдака с Молодежной взять? – предложил Гаранин, – Дизелист никак не хуже Дугина, бывший штангист, да и отзываются о нем неплохо.
Семёнов задумался. Сагайдака он знал, ничего предосудительного за ним не числилось. И все-таки что-то мешало без раздумий принять эту вроде бы подходящую кандидатуру, что-то мешало…
– С изъяном твой Сагайдак! – вспомнил Семёнов. – Не хочу ему прощать того тюленя.
Может, спорным был тот случай, немногие бы придали ему значение, но при отборе в первую пятерку следовало учитывать все. В одну из первых экспедиций товарищи застали Сагайдака на припае за странным занятием: преградив тюленю путь к воде, он пинал его, неповоротливого и беспомощного на льду, ногами и хлестал ремнем. На недоуменный вопрос, зачем он это делает, Сагайдак ответил, что просто так, от скуки. Заступники позволили тюленю плюхнуться в разводье, а про случай тот поговорили и забыли…
– Правильно, с изъяном, согласился Гаранин. – Послушай, Сергей, у меня есть совершенно неожиданное предложение.
– Ну?
– Только не отвергай с ходу, подумай: Веня Филатов!.. Ну, вот, я ведь просил тебя подумать!
Семёнов отрицательно покачал головой.
– Во-первых, мы с ним не зимовали. Во-вторых, говорят, вспыльчивый и склочный.
– Кто говорит?
– Не помню. – Семёнов пожал плечами. – А с чего это ты вдруг?
– Честно говоря, совсем не вдруг, я с самою начала о нем думал, – признался Гаранин. – Просто ждал, что найдется кто-то более знакомый и проверенный в деле. А теперь вижу, что вряд ли найдется. Покровский и Уткин сразу же после дрейфа на новую зимовку не пойдут, они не такие ослы, как мы с тобой, да и жены их не пустят. Тимофеев только неделю назад прилетел на нашу Льдину, забирать его оттуда – рука не поднимется. Пичугин, Сагайдак отпадают, фамилии остальных, кто в списках, мне вовсе не знакомы. А про Филатова действительно разное говорят. Но обрати внимание: или очень хвалят, или от души ругают.