Потому пришлось нам с любимым привыкнуть к звукам войны, чтобы знать, когда бросаться в укрытие, а когда можно просто подвинуться в сторонку, за какую-нибудь бетонную хреновину, которую не прострелишь из автомата. Слух, как и зрение, тут главные чувства. Нюх на третьем месте. Пыли и дыма столько, что порой вообще ничего носом не ощущаешь. Правда, у нас немного шумит в ушах. Грохот за эти дни такой стоял, что обоих контузило по нескольку раз. Несильно, конечно. Так, до головной боли. Особенно у меня. Я-то к таким вещам непривычная. Была, по крайней мере. Теперь нагоняю «упущенное».
Через полчаса лежания на гудроне наконец получаем от лейтенанта разрешение пойти на отдых. Раньше не мог, что ли, сказать? Мне хочется поворчать немного, но сдерживаюсь. Митя этого не любит. Да и мне не хочется раньше времени казаться ему старой бабкой. Если вообще доживу до этого.
– Свободны до трех ноль-ноль, – говорит командир устало. Глаза красные, как у кролика-альбиноса, говорит хрипло. Курит слишком много, да ещё кирпичной да земляной пыли нахватался, когда его присыпало вчера. Он забрался в воронку, а рядом холмик небольшой. Туда снаряд и бабахнул. Вывернул землю, и накрыло лейтенанта земляной волной. Хорошо, рядом бойцы были. Успели вовремя вытащить. Когда откопали, он долго кашлял. Но, едва в себя пришёл, попросил дать прикурить. А теперь опять кашляет, бедолага.
– В три ноль-ноль ко мне, поставлю задачу, – добавляет Шнычкин, прочистив лёгкие.
Киваем и спускаемся вниз. На тот самый пятый этаж, где были раньше. Только теперь не оставляем дверной проход открытым, а приставляем к нему сорванную с петель металлическую дверь. Когда зачищали это место, снесли её пластидом, благо у проходившего мимо бойца детонатор нашелся. А так бы возиться пришлось долго. И неизвестно, кто оказался бы внутри.
Дверь приставили изнутри, привалили к ней мебель. Большое кресло, какой-то комод или сервант, теперь уже не разобрать. Сгустилась темнота, и мы аккуратно подсвечиваем себе фонариками, перемещаясь на полусогнутых ногах. Вблизи многоэтажек нет, с высоты привет от вражеского снайпера не прилетит, а дрон услышим. Но бережёного Бог бережёт. Уж это мы поняли на вторые сутки, насмотревшись, сколько парней сложили головы, не умея вовремя уйти с линии огня.
Мы остались вдвоем, и я опять лезу к Мите целоваться. Он шутливо отталкивает меня:
– Женька, от тебя воняет, как… от уличной собачки. Помылась бы, что ли, прежде чем с нежностями приставать.
– Ага, как раньше со мной целоваться, как кончать мне в ладошку, так это пожалуйста, а теперь что? Чистоплотный засранец, вот ты кто, – шучу в ответ. – Будешь борзеть, лишу сладкого до конца войны. Ну, или ищи себе другую напарницу.
– Ах ты!.. – Митя шутливо хватает меня за грудки и тащит в коридор. Он ведет к маленькой комнате, в которой есть лоджия. Ни окно, ни дверь стекол не сохранили, зато пластиковые рамы целые. Сам же коридор тем хорош, что в нем нет окон совсем, и вот здесь Митя прижимает меня к стене, снимает каску сначала со своей головы, потом с моей. Смотрит доли секунд прямо в глаза с очень близкого расстояния и шепчет:
– Люблю!
Потом целует, одной рукой обхватив затылок и привлекая к себе, а другую положил мне на причинное место и слегка сжал. Я выдыхаю Мите прямо в рот, и он с удовольствием ловит мой поток горячего воздуха. Снова наши пыльные солёные губы соединяются, языки ласково трутся, и уже всё равно, чем и как от нас пахнет. Хотя, наверное, в баньку бы обоим не мешало попасть. Но на войне как на войне – когда предвидится возможность привести себя в порядок, никто из тех, кто на передовой, не знает. Ну, а штабные личности – они в иных условиях, приятных.
Нацеловавшись вдоволь, идем в маленькую комнату. Находим какое-то пыльное покрывало, накидываем его на раму и закрываем её. Светомаскировка – штука очень полезная. Правда, у дронов противника может быть тепловизор. Ну, если так думать, то можно вообще бояться каждого шороха. Усаживаемся на полу, разводим маленький костерок. Горячего кофе попить из категории «три в одном» – сейчас это просто праздник. Чем и занимаемся.