— Так точно, ваше скородие!
И выкатив глаза, уставился прямо в глаза врачу.
Он стоял неподвижно, вытянувшись и прижимая руки вдоль швов на штанах.
— Час тому назад, — продолжал врач, — к нам привезли одного раненого японца. Он — офицер.
Врач вскинул на него глаза.
— Слушаю-с, — сказал Марченко.
Он уже догадался, что ему хотят поручить что-то делать с этим офицером и ставят ему на вид чин пленника.
— Мы поместили его отдельно. Сестра не спала две ночи. Перевязки пока ему долго не потребуется, но я полагаю, что он, пожалуй…
И при этом офицер, сжав руку в кулак и выставив вперед большой палец, опустил руку и потом сделал ею движение снизу-вверх по животу…
— Вчера как раз у нас был такой случай. Понимаешь?
— Так точно.
— Ты за ним последишь.
— Слушаю.
Врач повернулся в сторону и крикнул:
— Иванов!
Из палатки выскочил фельдшер.
— Проводи солдата к японцу.
Фельдшер махнул Марченко рукой и пошел прочь от палатки, на ходу вытирая руки о края своего белого фартука, который он тоже подхватил на ходу.
Марченко направился за ним.
III
В пустой офицерской палатке, где лежал раненый японец, горел фонарь.
Фонарь стоял прямо на полу.
Неровное пятно желтого света маячило слабо около фонаря на земле.
В углах палатки густилась тень.
Ярко белела чистая, очевидно, только что застланная, еще сохранившая следы складок полотняная простыня на походной койке.
Свет от фонаря падал прямо на простыню.
Японец лежал на койке навзничь, протянув руки вдоль тела поверх байкового серого одеяла.
Марченко, прямо как он вошел, бросилась кисть его руки, желтая, как сырой намокший песок.
Рука была неподвижна. Свет фонаря освещал ее немного сбоку вдоль, и в этом месте она была чуть-чуть посветлей…
Марченко перевел глаза на лицо японца.
Голова раненого глубоко утопала в подушке, и в тени его лицо казалось совсем коричневым, как прелое яблоко. Лоб чуть-чуть лоснился.
Гладко остриженная голова на темени будто провалилась, потому что сейчас же около лба в теменной впадине лежала тень.
Марченко видел, как тихо шевельнулись его веки и потом что-то блеснуло, как зёрнышко стекляруса, под веками и сейчас же потухло.
Марченко остановился у входа, опустил руки по швам и сказал, немного заикаясь:
— Здравия желаю, ваше благородие.
Он не привык рассуждать, глупо или умно он говорит, — он всегда говорил, что ему приходило в голову.
Лежи в палатке, вместо офицера, японский солдат, он, разумеется, заговорил бы с ним как-нибудь по-иному…
А что поймет ли его японец, или нет— в данную минуту это было для него все равно.
Но он заговорил бы с японцем непременно, потому что чувствовал, что не должен молчать… Едва он вошел в палатку и увидал японца, в голову ему опять полезли старые мысли целым ураганом…
А он не хотел этих мыслей.
И сейчас он отгонял от себя эти мысли этою своей фразой…
Как всегда, перед офицером, он вытянулся в струнку и вперил свои глаза в лицо раненого.
Он чувствовал, что делается что-то внутри его, — что-то клокочет и рвется наружу… Охватывает душу что-то непонятное, глубокое, беспредельное…
И он стоял, вытянувшись, прямо держа голову, стиснув зубы, почти затаив дыхание… Точно то чувство, которое охватило его всего в эту минуту, могло вырваться из сознания вместе с дыханием…
Вон он, этот человек, маленький, желтый, совсем непохожий на других людей.
Чем он живет, зачем живет? Откуда появился в мир? Кто его Бог?..
Он закусил губу.
Ему уже казалось, что он нашел в себе ответы на эти вопросы… Они клокочут в груди… Он теперь испытывал действительно, будто он вошел куда-то, куда он не может войти спокойно, потому что там, куда он вошел, гадко, как около ползучего гада.
Снова блеснули зернышки стекляруса, перекатились под коричневыми веками в его сторону.
Точно маленькая змейка свернулась под одеялом и смотрит.
Одеяло заволновалось на груди.
Марченко бросил взгляд на то место, где японец держал руку, желтую, худую, с длинными пальцами.
Руки уже не было.
Он перевел глаза на лицо.
Господи, сколько ненависти в этом лице, в этих глазах, ставших вдруг большими! Ненависть горела в глазах и озаряла лицо. В каждой морщинке, в каждой складке притаилась ненависть.
И вдруг японец сбросил одеяло.
Марченко видел, как японец повел глазами в его сторону и остановил их на нем… И теперь ненависть в его глазах была какая-то особенная, торжествующая и ликующая.
— Банзай!
Что-то блеснуло в руке у японца.
Марченко все понял.
Он бросился к нему и схватил его за руки. Крепко он стиснул обе его руки около кисти. Японец разжал пальцы… Марченко поспел как раз вовремя.
Из правой руки на одеяло выпало что-то маленькое, блестящее.
На другой день утром Марченко говорил врачу:
— Ваше скородие, не оставляйте более меня с ними.
Он даже руки поднес к груди и сжал их крепко, переплетя пальцы.
— Почему?
— Противно, ваше благородие.
И по лицу его видно было, что ему точно противно.
— Хорошо, — сказал врач.
Охотники
I
Берег был совсем недалеко.
Петров и Корень подняли весла. Весла слабо стукнули о борта лодки. Лодка продолжала подвигаться к берегу сама собой. Под носом тихо журчала вода, разбегаясь в стороны двумя бороздками. На концах намокших весел собирались капли и падали вниз через равные промежутки времени.
Вот и берег. От камышей на воде лежит черная тень. И самые камыши кажутся иссиня черными. Тихо, неподвижно стоят камыши.
Когда лодка вошла в тень, фигура Петрова, сидевшего на носу, вдруг затемнилась, стала тоже как тень, — смутною и неясною.
Он поднял весло, чтобы оно не цепляло за камыши, и широкий конец весла, сразу очутившись весь в свету месяца, заблестел на месяце, словно выточенный из мела.
Потом Корень видел, как тень надвинулась дальше по лодке, легла на его колени и медленно поплыла по коленям, захватывая его руки и обшлага рукавов.
Шурша камышами, лодка проползла еще немного и остановилась.
Справа и слева вдоль бортов тихо качались и дрожали камыши. Несколько примятых камышинок лежало на воде; их втягивало под лодку и колебало рябью.
Петров повернулся к Кореню и шепнул:
— Нужно подпихаться веслом.
Корень опустил весло в воду, и слышно было, как через секунду забулькала вода вокруг весла. Невидимые в темноте пузыри поднимались со дна и лопались на поверхности.
— Тина, — сказал Корень, — дюжо топко.
Он налег на весло грудью и руками.
Опять зашуршали камыши цепляясь о борта лодки. Верхушки камышей задевали Кореня и Петрова по лицу, по щекам по ушам по лбу. Лодка стукнулась о берег.
— Держи, — зашептал Петров.
Корень еще сильней налег на весло. Петров обеими руками схватился за камыши, потом встал, все держась за камыши, согнув спину и широко расставив ноги.
Лодка заколебалась, когда он поднялся; шлепающим звуком заплескалась вода под дном и внизу у бортов. Затем лодка стала совсем неподвижно: глубоко носом она загрузла в прибрежном иле.
Корень и Петров сошли на берег.
Вдоль берега сейчас же за камышами тянулась узкая песчаная полоса.
Дальше темнели невысокие скалы.
У подножья скалы, разбросанные там и сям, как надгробные плиты, различались на песке смутно и неясно серые гранитные камни.
Между камнями кое-где торчали былки чертополоха и еще какой-то травы, высокой, длинной, с узкими, свешивавшимися вниз листьями.
Кругом было тихо.
Высокие длинные стебли казались засохшими, мертвыми. Неподвижно висели узкие листья, неподвижно, как сонные, склонились вниз круглые головки чертополоха.
Неясные, такие же неподвижные тени расплывчатыми узкими полосами лежали от стеблей на песке и на камнях.