Перед тем как говорить о выставке подробнее, Маяковский остановился на трудностях в ее подготовке. Он сказал о том, что ему не удалось даже отпечатать в типографии каталог выставки, что организации писателей, которые должны бы были ему помогать, в действительности только мешали ему.
– Никто из моих товарищей не пришел помочь мне!
Тут же он благодарил за помощь в подготовке выставки О.М. и Л.Ю.Бриков, художников, П.И.Лавута, кажется, Н. А. Брюханенко (она перепечатывала записки, поданные ему слушателями) и еще многих: всех, кто хоть чем-нибудь ему помог. Сказал и обо мне.
– Вот тут один товарищ пришел посмотреть, что здесь делается, а вместо этого, как проклятый, простукал здесь две недели молотком! Вот он сидит, улыбается!
И Маяковский показал на меня пальцем. Весь зал обернулся. Но радость моя была недолгой. Через несколько минут Маяковский уже говорил обо мне не ласково – "проклятый", а с такой иронией, что я вздрогнул.
– Товарищ,– торжественно начал Маяковский,– пришел из Музея Горького. Я его спрашиваю: что у вас в музее? А он говорит: фотографии... Я ему не поверил, конечно, и спросил: неужели Алексей Максимович так уж любил сниматься? А он отвечает, что у них на фотографиях не только Алексей Максимович, но и места Горького. Так я и не понял, зачем и какие места Горького у них сфотографированы.
Маяковский снова перешел к задачам своей выставки.
После перерыва он читал свои стихи. Он читал и самые первые стихи – "Утро" и отрывок из поэмы "Облако в штанах" (разговор с богом), и стихи первых лет революции – "Наш марш", "Левый марш", и стихи о строительстве – "Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру", и впервые вступление к новой поэме "Во весь голос". С нее он начал чтение.
Он читал с каким-то особым волнением и подъемом, иногда заглядывая в маленькую записную книжку, которую держал в руке. В зале стояла абсолютная тишина.
Беседы
После открытия выставки Маяковский почти ежедневно приезжал в Клуб и по нескольку часов беседовал с посетителями.
Каждый раз Маяковский становился на одно и то же место у стены на фоне "Окон РОСТА". Посетители, главным образом студенческая молодежь, молодые литераторы, рабочие, сдвигали в кружок легкие плетеные кресла, в них садилось десять – пятнадцать человек, за спинками кресел собиралось еще столько же. Владимир Владимирович закладывал руки за спину и почти не менял в дальнейшем своей позы, отвечал на вопросы, которые задавали ему: о задачах советской поэзии, об удачах и ошибках наших поэтов, о мастерстве, о новаторстве и т. д.
Ежедневно на выставку приходило сто – сто пятьдесят человек. Среди них было очень много тех, кто уже тогда понимал, что Маяковский – наша эпоха, и любил его стихи. Но приходили и люди, настроенные враждебно к его творчеству, повторяющие вслед за некоторыми критиками из РАППа, что Маяковский только "попутчик" революции.
Маяковскому легко было разоблачить эту клевету. Но, беседуя с этими посетителями, он не всегда мог скрыть свое раздражение и возмущение, спрятать боль от хотя и привычных, но всегда ядовитых, москитных укусов.
– Почему везде в своих стихах вы пишете "Я!", "Я!", "Я!", да еще с большой буквы?
– "Я" с большой буквы в моих стихах – нет! Найдите в книге и покажите! Здесь на выставке все мои книги. Где у меня "я" напечатано с большой буквы? Нет этого!
– Вы употребляете "я" с большой буквы по смыслу. Во всех лирических стихах.
– В лирических? Но если я это чувствую, как же я могу писать, что это вы переживаете? Или представьте себе, я приду к девушке и скажу: "Мы вас любим",– она же испугается и скажет: "Сколько вас?"
– Ну, а почему вы себя с Пушкиным постоянно сравниваете?
– Никогда я себя с Пушкиным не сравниваю! – перебивает девушку Маяковский.– Во–первых, это не выгодно для Пушкина,– говорит он шепотом.– А во–вторых, я от этого писать лучше не стану. Зачем мне это?
Девушка настойчиво продолжает:
– Ну а как же вот в "Юбилейном":
...нам стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.
– Верно! На полке в библиотеке нам стоять почти что рядом, – и Маяковский наглядно показывает это руками, приставляя ладонь к ладони.– Но где же здесь самовозвеличивание?
В беседу вступает мужчина:
– В ваших стихах нет никаких признаков поэзии. Они непонятны массам! Я, например, интеллигентный человек, а и то не понимаю ваши стихи. Я культурнее рабочих, и тем не менее...
– Глупости! Неверно! – прерывает его Маяковский.
– Ругаться Легко.
– Да вы не обижайтесь. Спор так спор! Называйте и меня дураком, я не обижусь. Дело же в том, что наш рабочий культурнее не только гимназиста восьмого класса, а и любого американского профессора...
– Это что же, вы сами в Америке убедились в этом?
– И в Америке, и у нас! Тут дело в разнице систем. Наш рабочий, сознающий себя гражданином советской страны, на голову выше любого американского профессора, которому не по силам выбраться из грязного болота их мещанского американского "образа жизни".
– Пусть рабочий культурнее меня, но ведь мы говорим сейчас о стихах. Если он культурнее, тогда и стихи ему надо давать культурные, еще лучшие, чем мне. А вы пишете не хорошие стихи, грубые. Как вы можете употреблять грубые слова?
– Это совсем другое! Я вполне сознательно свожу поэзию "с неба на землю". Дело поэзии – воздействовать. И в тех случаях, когда это нужно, я беру "грубые" слова. Мои стихи не для объяснения в любви, а для борьбы за социализм. И для этого я изобретаю новые приемы в технике стиха.
– Теперь-то не придется изобретать.
– Почему?..
– А РАПП...
– Что же вы думаете, я теперь, как Серафимович, буду писать? Прозой? Изменю свой язык?
– А почему вы не в партии?
– Собираюсь вступить.
– А кого из современных поэтов вы считаете лучшими?
– Безыменского и Светлова.
– А Жаров?
Маяковский цитирует:
От горящей домны революции
Отошел великий кочегар 6.
Это вы прочитали у него, и вам понравилось. Мне со всех сторон об этих строчках кричат. А кочегары у домны работают? Нет! Отошел кочегар от домны, и все?! И нет ему никакого дела до этого. Разве так можно писать о Ленине?
В дни, когда в кинозале Клуба проходила конференция МАПП, на которой Маяковский единогласно был принят в ее ряды, Владимир Владимирович несколько раз приходил на выставку с писателями. В какой-то из этих дней Маяковский показывал свою выставку Фадееву, Суркову и Ставскому. Мне запомнилось, как, подведя их к стенду газетных вырезок со своими стихами, он сказал:
– Назовите мне газету в Советском Союзе, в которой бы я не печатался?
Беседа у стендов шла в тихих, спокойных тонах, без тени полемики. Говорил преимущественно Маяковский, Фадеев и Сурков больше молчали, но видно было, как они смущались, когда встречали в работе Маяковского многое, что было им мало известно. Сурков реагировал непосредственнее, и невольная улыбка удивления то и дело появлялась на его лице. Фадеев держался более сдержанно и был все время очень серьезен. В наглухо застегнутой гимнастерке, он был так худощав, что это бросалось в глаза. Ставский казался усталым и несколько рассеянным.
В эти дни приходили сюда и писатели, не входившие в РАПП. Я помню, например, Никулина. Маяковский очень долго и очень серьезно беседовал с ним и со Шкловским, сидя на мягком диване в комнате, смежной с выставкой.