Квартиру в Гендриковом переулке, который теперь вполне по заслугам носит другую более звучную фамилию, может видеть всякий. Три "каюты" и одну "кают–компанию" этой квартиры – тоже. Но дух времени, запах эпохи, подробности жизни и дискуссий – трудно передаваемы. Я называл эту квартиру: "не квартира – порох!" – настолько часто и страстно там скрещивались шпаги ума и взрывались на воздух репутации.
Кроме Маяковского со всем его блеском и импровизацией, раздавались голоса Брика и Шкловского, частых противников, иногда к ним присоединялся голос Левидова, скептические нотки которого подчеркивались недоуменным пожатием узких плеч. Левидов иногда брался "недоумевать" весь вечер.
В. Шкловский – небрежно одетый, плотный, меняющийся – имел обостренное чувство стиля, чувство композиции. О. М. Брик – человек многих талантов, замечательно, что крупных, ближе всех после Бурлюка стоявший к творчеству Маяковского,– цепко схватывал существо и оттенки "идеологий", потому что не лишен был диалектического нерва и легко, как рыба в воде, чувствовал себя в "повестке дня". Историю и теорию литературы и искусства он знал отлично.
Споры происходили обычно в "кают–компании", часто перехлестывая (один оппонент оттеснял другого туда) либо в "каюту" Маяковского, либо в "каюту" Осипа Максимовича: последняя была завалена книгами. В комнату Лили Юрьевны спорщики не допускались.
В карты играли или на уголке стола (остальные пили чай и разговаривали), или в комнате Маяковского. За большим столом, сидя на стуле, Маяковский выглядел еще крупнее: у него было длинное туловище.
Чувствуя себя в своей тарелке, Маяковский сидел и балагурил:
– Воинственный до сук! Воинственный до сук! – повторял он несколько раз.
Это говорилось по поводу стихов Жарова "Гибель Пушкина", где имелись строки:
Жене мы отдаем
Воинственный досуг 36.
Когда Безыменский написал в "Новом мире" о "Лефе" и Маяковском 37, претендуя на открытия, которых не открывал, Брик сказал:
– Видно, не сынишка похож на папашу, а папаша на сынишку.
В. Шкловский по этому поводу не советовал никому обращать Маяковского в свою тень.
Маяковский же на свою тень не сердился. Он привык. Известную эпиграмму он написал позднее при других обстоятельствах 38.
Летом журнал делался в Пушкине.
"Записная книжка Лефа" составлялась очень весело. Открылась она "записями" Асеева, далее шли Маяковский и Шкловский. Заметки сперва читались вслух – и утверждались. Маяковский, к общему удовольствию, прочел о перипетиях с халтурной поэмой Орешина "Распутин" и со "стихоустойчивым" библиотекарем39. Прочел также несколько заметок Левидов, но не нашел нужного тона.
Писать в этом отделе стали все лефовцы, стараясь бить по конкретным людям и тенденциям.
Людей этих там не задирали, а действительно били. Зато статьи в журнале были резки. Иногда выволакивали кого-нибудь и "заобижали".
"Методология" в журнале преобладала.
Искусство в журнале не приравнивалось к "производству вещей", но зато в значительной степени сводилось к "газете".
Это было очень парадоксально. На самом-то деле искусство Маяковского и других практиков "Нового Лефа" вовсе не умещалось в одной "газете". Да и сам лозунг – ближе к "газете", ближе к "факту" – имел ту здоровую основу, что призывал изучать действительность. Наконец "литературу факта" лефовцы не выдумали, они ее угадали. Но, когда некоторые из них сделали из нее "замкнутое в себе новое эстетическое предприятие"40 (Маяковский), Владимир Владимирович отошел от "Нового Лефа". Заживаться "в гостинице для путешествующих в литературе факта" он не собирался.
Последней его вещью там была статья "Письмо Равича и к Равичу".
Журнал существовал до конца года, но это уже был "Леф" – тот да не тот: в нем – "все стало как будто немного текуче, ползуче немного, немного разжижено"41.
Маяковский "открыл" его, Маяковский его и "закрыл". Брик припомнил при этом случай с "Весами" на двадцать лет ранее: Брюсов их "породил", но он же и "убил", когда они вошли в противоречие с его практикой 42.
На высшем своем гребне журнал "Новый Леф" находился в то время, когда начинался и еще когда Маяковский печатал "Хорошо!".
По поводу "Хорошо!" и асеевского "Семена Проскакова" Маяковский с удовлетворением и гордостью говорил:
– К десятилетию Октября в советской литературе только мы с Колядочкой успели написать свои вещи.
Той и другой поэме в Гендриковом были посвящены вечера. Поэма "Хорошо!" тут же разносилась на пословицы: "Место лобное – для голов ужасно неудобное", "Мы только мошки – мы ждем кормежки" и т. д. Помимо чисто патетической стороны поэмы, тут снова и снова Маяковский улыбался, Маяковский смеялся, Маяковский издевался.
С этой поэмой Маяковский объехал и обслужил все крупнейшие города. И он не только читал поэму, но и – сильный своей манерой разговора со всем человечеством – спорил о ней.
Маяковскому в его поездках по стране приходилось "доказывать" свою поэзию. И дело было тут не только в том, что мещане обидно–обиходного типа или люди, не привыкшие к его стиху, ворчали. Но и в том, что Маяковский, не довольствуясь аудиторией в полтора десятка родственных читательских обойм, искал массового читателя и созывал тысячи новых своих "сочувственников".
Это был поэт–разговорщик. Это был агитатор. Он подставлял себя на место аудитории, говорил от ее лица и тем самым увлекал к общему действию.
5. РЕФ
Первое собрание сочинений (десятитомное) Маяковского издавалось долго, со скрипом. От первого по выходу тома (V том) до следующих (I и II тт.) проходило больше года. Маяковский воевал с бюрократами и прямыми вредителями, но и его сил не хватало43.
Ему приходилось доказывать (будто у него было мало забот без этого!), что он ходкий писатель и что его читатель, могущий тратить деньги на книгу, отрывая их от своего обеденного фонда,– лучший читатель.
Доказывал он с цифрами в руках. Если не помогал "парламентский" стиль разговоров, он переходил на другой.
Он хотел быть "дешевым изданием". Он не хотел ходить в супер–обложке.
К I тому ему понадобилась библиография его книг и книг и статей о нем. Кто-то довел эту библиографию до 1922 года, надо было пополнить список за эти же годы и продолжить за следующие, до февраля 1928 года.
На очень хороших материальных условиях он предложил мне заняться этой библиографией, но потребовал таких темпов, в каких я еще никогда не работал. Надо было обернуться в два дня, а работа эта скрупулезная. Он помогал мне советом и особенно заботился о том, чтобы возможно полнее был представлен список отзывов о поэме "Хорошо!". Часть работы, а также окончательную сводку я делал у него в комнате в Лубянском проезде.
– Не забудьте ростовской рецензии, там мою поэму, – напомнил он с неудовольствием о бесславном выступлении "Советского юга",– назвали картонной...44
– Вот возьмите еще американские отзывы: вы в латинском шрифте разбираетесь?
С библиографией мы уложились в срок. В эти годы он исключительно много и исключительно четко работал, обслуживая как поэт не только "Комсомольскую правду", но и "Крокодил", и "Рабочую Москву", и "Ленинградскую правду" и ряд других изданий. Около ста двадцати стихотворений за один 1928 год, например,– это была огромная работища! Это по стихотворению каждые три дня! И если можно говорить о стахановском стиле работы до Стаханова, то это именно такая деятельность и была.
При этом он делал свою работу необычайно добросовестно. Однажды редакция журнала "Крокодил" получила довольно необычную телеграмму. В телеграмме сообщалось: