Запустив пальцы в волосы, любуюсь ее длинными прядями, тенью, падающей от ключицы, улыбающимися теплыми глазами. Адреналин румянит ей щеки.
Врать не буду. Она красива.
На самом деле красива.
Отвожу взгляд и… Секундочку. Не может быть.
Подсвечиваю курсором количество просмотров.
– Сто тысяч? Это что, шутка?
Да кто она такая, эта девчонка?
Не прошло и часа, как меня разбудили пронзительные звуки из коридора, а потом, после полудня, сорвалась и вторая моя попытка уснуть – в палату вломились мама и доктор Хамид. Скучая, подавляю зевок и смотрю в окно на пустой двор. Ледяной ветер и прогноз погоды, обещающий снег, гонят прохожих с улицы под крышу.
Снег. По крайней мере, что-то, чего стоит ждать.
Прижимаюсь лбом к прохладному стеклу – поскорее бы этот мир укрыло белым одеялом. Снег я не трогал с тех пор, как мама в первый раз отправила меня в первоклассную, самую передовую больницу, где мне предстояло стать подопытной морской свинкой и испытать на себе новейшее экспериментальное средство для борьбы с B. cepacia. Заведение находилось в Швеции, и лекарство доводили там до совершенства полдесятка лет.
Судя по тому, что через две недели меня отправили домой ни с чем, до совершенства им было еще далеко.
О пребывании там в памяти почти ничего не осталось. Поездки в больницы всегда ассоциируются с белым. Белые больничные простыни, белые стены, белые халаты – все смешивается воедино. Но я помню горы снега, который шел и шел, пока я там находился. Такого же белого, но менее стерильного. Настоящего. Я мечтал о том, как поеду кататься на лыжах в Альпы, – и к черту эту легочную функцию. Но пока приходилось довольствоваться прикосновением к тому снегу, который лежал на крыше арендованного мамой «Мерседеса».
– Уилл. – Ее строгий голос врезается в мои грезы о свежей мягкой белизне. – Ты слушаешь?
Она что, издевается?
Я поворачиваю голову, смотрю на нее и доктора Хамид и качаю головой, как та игрушка, хотя и в самом деле не слышал за все время ни слова. Они обсуждают результаты моих первых, после начала пробного курса, тестов. Прошла неделя или около того, но, как обычно, ничего не изменилось.
– Нужно набраться терпения, – говорит доктор Хамид. – Первая фаза клинических испытаний на людях началась всего лишь восемнадцать месяцев назад.
Я смотрю на мать – она внимает доктору, энергично кивает, и ее короткие светлые волосы прыгают вверх и вниз. Интересно, за какие ниточки ей пришлось подергать и сколько денег выбросить, чтобы устроить меня сюда.
– Мы наблюдаем за ним, но Уилл должен помочь нам. Должен свести к минимуму посторонние влияния. – Доктор смотрит на меня, и ее худощавое, тонкое лицо серьезно. – Уилл, риск перекрестной инфекции еще выше сейчас…
Я не даю ей закончить:
– Не кашлять на других больных. Понял.
Она хмурится, и ее черные брови ползут вниз.
– Держаться на удалении так, чтобы исключить возможность прикосновения. Ради их и твоей безопасности.
Поднимаю руку жестом клятвенного обещания и произношу слова, которые можно, наверно, считать девизом всех больных кистозным фиброзом:
– Всегда полтора метра.
Доктор Хамид кивает:
– Ты понял.
– У меня B. cepacia, так что этот разговор бессмысленен. – И в ближайшее время положение не изменится.
– Ничего невозможного нет! – уверенно говорит она.
И моя мама тут же подхватывает:
– Я верю. И ты тоже должен верить.
Я широко улыбаюсь, показываю аж два больших пальца, а потом поворачиваю их вниз и стираю улыбку. Какая чушь.
Доктор Хамид прокашливается и смотрит на мою маму:
– Ладно. Я вас оставлю.
– Спасибо, доктор. – Мама пожимает ей руку с таким энтузиазмом, словно только что подписала контракт со своим самым несговорчивым клиентом.
Доктор Хамид улыбается мне одними губами и выходит. Мама поворачивается, впивается в меня колючим взглядом и рубящим голосом говорит:
– Мне стоило огромных усилий добиться включения тебя в эту программу.
Если под «усилиями» понимать выдачу чека, которого хватило бы для отправки в колледж небольшого поселка, то она действительно сильно постаралась, чтобы я смог стать живой чашкой Петри.
– И чего ты хочешь? Благодарности за то, что засунула меня в еще одну больницу, где я только время попусту теряю. – Я встаю и подхожу к ней ближе. – Через две недели мне исполнится восемнадцать. По закону – совершеннолетний. И тогда ты уже не сможешь мною командовать.
В первое мгновение она теряется, но потом берет себя в руки, смотрит на меня в упор, хватает со стула у двери тренч «Прада» из последней коллекции, надевает и, оглянувшись, бросает: