Нет, это он не кричит, это только мы, рядом сидящие, слышим.
Бежит к сцене, с маху впрыгивает на нее и, сразу оказываясь в привычной стихии, свободно показывает, проигрывает, потом спрыгивает, останавливается, прислушивается к сцене, бежит к столику. "Давайте, давайте, не останавливайтесь!"
Иногда он забегает за кулису и оттуда смотрит и слушает, как идет эпизод, потом перебегает на другую сторону сцены и совсем скрывается.
Он точно бы обнюхивает сцену.
В момент наивысшего напряжения он говорит тихо, кажется сознательно замедляя ритм фразы, понижая голос, успокаивая.
Но бывает, взрывается. Тогда он беспощаден.
– Вы должны работать с удовольствием и приходить на репетицию наполненными, продумавшими роль, а не безразличными и вялыми, ожидая от режиссуры исчерпывающих указаний, У режиссуры много других дел: сложная световая партитура спектакля, движение мизансцен... Помните, за вас никто вашу работу делать не будет! Я отлично вижу, кто работает, обдумывает, а кто приходит, занятый своими делами… Не понимаю, зачем такой человек в театре, зачем он избрал папу профессию...
Его слова падают на головы, от них не увернуться, от них ежатся.
Я знаю: они соберутся, обдумают, они ответят взрывом страстного, нервического актерского энтузиазма, который составляет особенность и завораживающую силу артистов "Современника".
Дни Табакова
Эти дни не выдуманы, взяты наугад. Могли быть другие, но мало что изменилось бы. Уверяю вас.
В пятницу пятнадцатого мая по телефону ответили, что он в Киеве. Уехал на два дна в перерыве между репетициями во МХАТе английской пьесы "Амадеус". В Киеве надо досняться в последних эпизодах фильма. Приедет в субботу в 9-З0. А в 10 – репетиция. Так что прямо с вокзала. В воскресенье утренний спектакль.
– А вечером? спросил я.
– Вечером занятия со студентами на улице Чаплыгина.
– А в понедельник?
– Улетит в Канаду. Пригласили провести семинар с драматическими артистами.
– А когда вернется?
– 24-го, но 25-го у него премьера в "Современнике". "Восточная трибуна" А.Галина. Играет одну из главных ролей.
– Передайте, чтоб позвонил, – без всякой надежды сказал я.
Поезд из Киева пришел вовремя и он позвонил. Выслушал, помолчал, сказал спокойно: – Стало быть встретимся в воскресенье. В семь часов. Приедешь в подвал на Чаплыгина. У меня занятия со студентами. На час двадцать. Потом поговорим.
Подвальчик на улице Чаплыгина известен театральной Москве по спектаклям его экспериментальной студии. Встретила вязкая темнота. Приплюснутый потолком зал словно без стен. Таинственно. Стулья для зрителей убраны.
Он беседовал с ухоженным высоким мужчиной, слишком правильно выговаривавшим по-русски. Оказался театральным человеком с родины Шекспира. Табаков передавал ему подарки, объясняя достоинства книг. Потом англичанин ушел и он обратился ко мне:
– Это второй курс, репетиция отрывков к экзаменам. Из "Банкрота" Островского. Давайте! – крикнул он в темноту.
И тотчас из скрытой в тумане рассеянного света двери вышли двое и началась сцена. Это были студенты его второго набора. Актерскую труппу, прошедшую в Театральном институте полный четырехлетний курс доцент Табаков уже выпустил.
В ладони правой руки у него крошечный диктофончик. Он держит его у самых губ и рассчитанным по тональности шепотом – чтоб не мешать играющим – наговаривает свои замечания. Он собран, педантичен и я почти физически ощущаю его предельную сконцентрированность на выполняемом деле. Думаю: умопомрачительная неделя – полет за океан (позже я узнал, что у него еще начата постановка "Ревизора" в одном из театров РГ) – как можно втиснуть все это в свои сутки, как это уживается с его творчеством?). Ведь он актер и актер не рядовой, на него устремлены миллионы зрительских глаз!
В последние годы театральная критика прямо неистовствовала, указывая на "многоотраслевую" трату себя ведущими актерами нашей драматической сцены, Я тоже внес свою лепту в эти сетования. Но сейчас, сидя в полутемном табаковском подвальчике, я думаю вот о чем. Не пропустили ли мы момент необратимых изменений в самом содержании профессии актера? Не вышло ли так, что условия, в которых уже многие годы существуют зрелищные искусства, привели наиболее талантливых из них к созданию каждым для себя какой-то иной ранее не существовавшей системы творчества или, как любят говорить критики, творческой лаборатории, что обеспечило вполне мыслимую в прежние времена интенсификацию их труда? Недаром ведь ученые, изучающие "резервные возможности человека", пристально приглядываются к актерам. Не отстает ли в этом пункте наука о театре от жизни? В свое время К.Станиславский, создавая свое учение об органической жизни актера на сцене брал за образец практику крупнейших мастеров. Не следует ли и нам дополнить его учение опытом ведущих современных актеров. Ведь они работают в условиях резко отличных от тех, в которых работал Художественный театр в начале века. Ведь не настанет же никогда время, когда в одночасье исчезнут прожорливое телевидение, "зловредный" кинематограф, смолкнет радио, прекратится дублирование фильмов и прочее, и прочее, и прочее. И актер, этот блудный сын Мельпомены, вернется в родной дом, в театр! О временах, когда ничего кроме театра у актера не было, можно вспоминать со сладкой грустью. Но жить-то надо сегодня!..