Для нас не имеет особого значения юридический спор Моммзена и Мейера, было ли совершено над захваченными в Риме катилинарцами незаконное убийство, так как они были лишены права апелляции к народу (ius provocationis), как полагает Моммзен, или юрист Цицерон мог позволить себе роскошь соблюдения всего декорума законности, как полагает Мейер. Эта схоластическая полемика лишает смысла последнее крупное выступление римской демократии. Ей нельзя было держаться в узких рамках легальности, так как противная сторона еще более охотно с этими рамками расставалась. Судьба Гракхов, Сатурнина, диктатура Суллы красноречиво свидетельствовали о возможной судьбе ее выступлений и были той меркой легальности, которая могла быть практически применена. Если катилинарцы были в «заговоре», то еще в большем «заговоре» было сенатское правительство. Про катилинарцев можно повторить слова Бренна: «Горе побежденным!» — они не только были побеждены, но после своей гибели достались на литературный поток и разграбление победителям.
Античная трагедия очень любила сюжеты мифологического характера, хотя и наполняла древний миф современным содержанием. Античная историография жила близко по соседству с трагедией. Разве не в одном плане созданы эсхиловские «Персы» и исторический труд Геродота? И разве венец «научной» историографии античности Фукидид не переходит иногда в драматический диалог? Поэтому античный историк мог так легко наполнить и историческую действительность мифическим содержанием. Мифичен Катилина, как театральный злодей, мифичны катилинарцы, как сборище преступного сброда, мифичен самый «заговор», как закулисная махинация этих героев уголовной хроники, и вся эта мифология крупного масштаба начинена мификами всякого порядка и характера, уголовного по преимуществу. Историческая пьеса сделана так хорошо, что трудно рассмотреть ее реквизит, декорации, грим актеров. Все начинает казаться самой доподлинной реальностью.
Когда-то Уайльд утверждал, что лондонские туманы выдуманы Тернером. Парадокс английского эстета перестает быть таковым при анализе созданного Саллюстием и Цицероном мифа о Каталине. Цицерон не отличался скромностью. «Что скажет про меня история лет через шестьсот?» — спрашивает он в одном из писем к Аттику. За почти две тысячи лет, «im Wandel der Jahrhunderte», по выражению Зелинского, Цицерона изучали с разных точек зрения: и как оратора, и как политика, и как государствоведа, и как философа.
Но мы не можем пройти мимо другой стороны его облика: он предстает перед нами как политический провокатор и мифотворец, до неузнаваемости исказивший образ последнего римского революционера республиканской эпохи.
ПОЭТ ЗОЛОТОЙ СЕРЕДИНЫ
В ненастный октябрь 42 года до нашей эры при Филиппах решалась судьба установленной Цезарем военной диктатуры. Армия «наследников» Цезаря стояла против армии организаторов его убийства. Может быть, самый способный из Цезаревых генералов, Марк Антоний, в невольном союзе с никому не известным еще за два года до этого внуком веллетрийского ростовщика, но зато приемным сыном Цезаря, Октавианом, будущим императором Августом, добивался решительной схватки с Брутом и Кассием, защитниками староримского республиканизма и сенатской олигархии римских нобилей. Брут и Кассий несомненно являлись «легитимистами», с; точки зрения республиканской традиции древнего Рима, но исторический процесс шел против них. Республиканская форма города-государства уже не соответствовала интересам рабовладельческого общества, имевшего объектом своей деятельности огромную империю. Вернее, аристократическая республика как политическая форма уже не могла обеспечить властвования класса рабовладельцев., На горизонте вполне четко обрисовывался призрак военной диктатуры, уже осуществленной Цезарем, а до него еще Суллой. Поражение и гибель Брута с Кассием не были результатом ни случайности, ни больших военных талантов Антония; республиканский строй отмер как реальность и мог влачить свое существование только в области идеологических мечтаний, враждебной грядущему режиму оппозиции.
В разбитой армии в качестве военного трибуна находился и Квинт Гораций Флакк. Трудно сказать, какие мотивы заставили Горация принять участие в защите рушащегося республиканского порядка. По своему социальному происхождению он менее всего Мог сочувствовать республиканским староверам. Как сын вольноотпущенника, он имел мало шансов на большую политическую карьеру при господстве сенатской олигархии; как сын мелкого землевладельца он мог испытывать все экономические превратности, которым были подвержены мелкие производители в эпоху латифундиального рабовладения. Вдобавок его отец как-то сумел дать сыну хорошее образование, и не только в самом Риме, но и в Афинах, где молодой Гораций штудировал философию Академии и увлекался греческой поэзией, греша, может быть, даже своими первыми стихотворными опытами на чуждом ему греческом языке. По всей вероятности, господствовавшая в Афинах атмосфера заставила Горация сделать свой выбор. Вследствие живучих в Афинах демократических традиций, Брута и Кассия приветствовали там, как новых Гармодия и Аристогитона, а живой в греческой лирике мотив прославления тираноубийства, возможно, повлиял на начинающего поэта.