В обществе августовской эпохи, проникнутом наслаждением от наступившего «римского мира», разложение семьи шло ускоренным темпом. Римское общество торопилось жить, и эта торопливость выражалась и в учащавшихся адюльтерах, дошедших до самой семьи принцепса, и в увеличении числа разводов, и в уменьшении рождаемости. Август пытался даже возглавить пуританское движение против растущей распущенности. Регламентация и поощрение браков, кары на холостяков — все это должно было показать стремление принцепса к доброму старому времени.
Гораций не только не женился, но и в своих отношениях к женщине пошел по пути наименьшего сопротивления. Поэтому «старый похабник» без труда избежал участи, которой подвергся чересчур неосторожный Овидий, осмелившийся откровенно вскрыть «практику любви» римского «света». Гораций всю жизнь провел среди девушек и дам римского полусвета, неуклонно придерживаясь обеих максим своей житейской мудрости: не увлекаться — золотая середина в любви и пользоваться моментом — тактика всей жизни, по Горацию. Правда, все возлюбленные Горация причесаны под изящных гречанок в соответствии с греческими метрами его стихов, но по отношению ко всем ним, к их любовникам и даже к самому себе он придерживался размышления о русой Пирре, которую ласкает стройный юноша:
Прообразом возлюбленных Горация может служить куртизанка Барина, «толпы приманка», слышавшая все любовные клятвы и тем любезная Венере:
Как будто иногда у Горация прорываются и более серьезные нотки отношения к женщине. Когда поэт, воспевавший Лалагу, встретил волка, ему пришла в голову мысль:
И в воспетых им муках ревности слышится жалоба:
Но вся любовная философия Горация всего ярче и полнее дана в лучшем, может быть, по ритму и мелодии его стихотворении («Оды», III, 9), представляющем собой любовный дуэт Горация и его бывшей возлюбленной Лидии. Сюжет элементарен и прост. Гораций сменил Лидию на Хлою, а Лидия, очевидно, столь же философски настроенная, как и Гораций, сменила его на некоего Калая. Поэт задает Лидии вопрос: что случится, если
Ответ совершенно примечателен. Думается, что хотя он вложен, по ходу стихотворения, в уста Лидии, под ним мог бы подписаться и Гораций:
Получается возможный только у Горация эротический парадокс. Влюбленные — легче коры в своих чувствах и хотят умереть, любя друг друга. Обещания в серьезности и вечности любви — своеобразный способ дразнить друг друга.
Но и житейская мудрость Горация столкнулась с событием, неизбежным во всякой человеческой жизни. Казалось бы, что именно здесь никакие мудрствования относительно «золотой середины» и ловли мгновения делу не помогут. Своеобразной заслугой или характерной чертой Горациева мировоззрения было то, что если он и не преодолел страха смерти, то из самого факта его существования он создал новую базу для своего взгляда на жизнь. В самом деле, к чему изощряться в собирании богатств, в муках ревности или недоступной любви, если сосчитаны дни и часы человеческой жизни?
Увы, мой Постум, Постум, уносятся Года проворным бегом, и святостью — Морщин и старости грядущей Не отдалить, ни могучей смерти.
Это вступление одного из самых лиричных стихотворений Горация как нельзя более ярко дает ключ к последней Горациевой мудрости: если смерть впереди, то жадно пей каждое мгновенье и не порть себе жизни излишними и безмерными желаниями. Гётевский Фауст всю жизнь ждал того момента, когда бы он мог сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — и этот момент был бы мигом его смерти, так как жить было бы более нечего; а Гораций именно потому, что смерть должна была неизбежно наступить, хотел каждое мгновенье назвать прекрасным, так как иначе ему было бы трудно жить.