Ну, конечно, при первых опытах, которые производил Чирюлин, все это получалось несовершенно. Краска ложилась неравномерно — химический состав красителя не был подобран правильно. А когда под это предложение были подведены твердые научные основания, все стало на свое место. Вот сейчас тут у нас крупные делянки леса находятся под опытным участком.
Вас интересует, какова судьба Вани Чирюлина? Теперь он в большом почете. А застенчивым и скромным так и остался.
Вот поди угадай, что за человек, если судить о нем по внешним признакам!
Автоматы писателя
Призвание стать писателем я почувствовал давно. Друзья из среды литераторов отнеслись ко мне недоверчиво:
— Ну что ж, попробуйте! Вы думаете, это легко? Это вам не машины изобретать. Там все поддается математическим вычислениям и сразу видно, что нужно. А вот в литературной деятельности столько неясностей…
— Вы представляете, — говорил мне один известный писатель, — я переписываю свои произведения по двадцать пять раз! Вы понимаете: двадцать пять раз!
— Все это ерунда! — гордо отвечал я. — У меня, например, имеется много интереснейших воспоминаний. Только садись и пиши.
Очутившись перед листом чистой бумаги, я очень быстро пришел в уныние.
«Действительно, трудное дело, — подумал я. — С чего же начать?»
Меня почему-то все время тянуло изображать на бумаге математические формулы. Или, в крайнем случае, еще раз написать отчет о своей последней работе под названием «К вопросу о псевдопараметрическом резонансе в четырехполюсниках при неустановившемся режиме контуров».
Где-то в глубине сознания вертелось малопонятное слово «сюжет».
«О чем, собственно, я буду писать? — проносилось у меня в голове. — Вот говорят, что существуют в литературе художественные образы. Что это за образы такие? Надо просто начать с чего-нибудь, а там будет видно. Подумаешь, образы!»
Наконец я решился обмакнуть перо и приступить к делу:
«Мои воспоминания, дорогие товарищи, касающиеся…»
Что написать дальше, я просто не знал. А тут еще с моего пера, беспомощно повисшего в воздухе, сползла капля чернил, и на рукописи образовалась клякса.
«Это черт знает что такое! — решил я. — Разве можно писать таким отвратительным пером! Писательскую деятельность нужно обставить с максимальным удобством. Зачем, например, поминутно макать перо в чернильницу? Это ведь отвлекает от творческого процесса! Потом, эта клякса… Нет, нужна автоматическая ручка. Очень совершенная, специальная ручка. Странно, что я сразу не подумал об этом».
Несколько дней я затратил на подыскание хорошей автоматической ручки, над которой затем я еще долго изощрялся, переделывая и совершенствуя ее до пределов возможного. Мне удалось добиться, чтобы ручка содержала в себе такое количество чернил, которого хватило бы по крайней Мере для написания «Войны и мира».
Довольный результатами своей работы, я снова уселся за письменный стол.
«Мои воспоминания, дорогие товарищи, касающиеся…»
написал я бойко.
Но дальше этого дело опять не пошло. Вначале, когда я прикоснулся пером к бумаге, мне показалось, что мысли потекут плавно и свободно. Но пока я писал эту маленькую фразу, мысли обогнали перо, как-то запутались и превратились в невероятную кашу.
«Рука не успевает за мыслями. Нет навыка, — решил я. — Хорошо этим писателям: они только и знают, что пишут…»
Неожиданно меня осенила блестящая идея. Я даже подскочил от радости. Ну да! Это же так просто! Все писатели лопнут от зависти. Необходимо построить специальную машину!
Я живо представил себе эту машину. Очень усовершенствованный звукозаписывающий аппарат. Вот я расхаживаю по комнате и излагаю свои воспоминания вслух. Чувствительный микрофон улавливает мою непринужденную речь, а аппарат записывает ее на пленку. В комнате тишина. Ничто не отвлекает моего внимания. Какое может быть сравнение с машинисткой или стенографисткой! Машина не будет ошибаться или переспрашивать. Наконец, присутствие постороннего человека сковывает свободный полет мысли.
Около месяца у меня ушло на проектирование и изготовление этого усовершенствованного писательского диктографа. Правда, он получился громоздким и занимал весь письменный стол, но зато был необыкновенно удобен в работе.
Запись звука производится на магнитную пленку. Легкое нажатие кнопки переключает прибор, и из репродуктора слышится мой собственный голос, повторяющий только что сказанное. Если мне не нравится, например, оборот речи или высказанная мысль получается недостаточно ясной, тотчас нажимается другая кнопка. Неудачное место стирается.
Теперь снова можно повторить фразу, изменив ее в лучшую сторону. Ко всему этому нужно добавить, что для создания у автора соответствующего настроения из другого рупора раздается, если я этого хочу, легкая, бодрящая музыка.
Ясно, что машинистка уже без меня, внимательно прислушиваясь к репродуктору, свободно перепечатает записанную речь, и у меня в руках окажется совершенно готовая рукопись.
Первое практическое применение прибора оказалось необыкновенно успешным.
Говорил я, как мне казалось, чрезвычайно красиво. Расхаживая по комнате, я ударял себя в грудь кулаком, а в конце своей речи даже слегка прослезился. Мне показалось, что я, неожиданно для себя, создал гениальное произведение.
Зато какое было разочарование, когда я увидел все продиктованное перепечатанным на машинке!
Просмотрев рукопись, я пришел в ужас.
— Вы что-то не то напечатали! — проговорил я печально, обращаясь к машинистке. — Прежде всего, не так расставлены знаки. Вот посмотрите: «Мои воспоминания дорогие. Товарищи, касающиеся…» Получается абсурд…
Машинистка ушла обиженная и расстроенная. Я же целый день не находил себе места. Нужно было бы взять обыкновенное перо, исправить ошибки. Но не таков был мой гордый дух изобретателя. Мое воображение уже рисовало другую, более совершенную машину. В ней, безусловно, должна отсутствовать такая деталь, как нежная и капризная машинистка.
Вечером меня посетил писатель С, известный своими горячими выступлениями на всех диспутах на тему, как надо писать, но сам еще почти ничего не написавший.
— Ну как? Пишете? — спросил он строго.
— Конечно! Благодарю вас, — ответил я непринужденно. — Получается сравнительно ничего.
Писатель говорил весь вечер о новой теории прозы и критиковал подход к развитию сюжета, придуманный писателем Ш. Я же доказывал, что у современных литераторов нет правильного научного подхода к технике самого процесса писания. Мы очень мало понимали друг друга, но в общем остались довольны.
— Я хочу подарить вам эту звукозаписывающую машину, — предложил я на прощанье. — Она вам здорово поможет.
Писатель подозрительно посмотрел на сложные приборы, расставленные на письменном столе, но мое предложение принял.
— Хорошо. Спасибо, я постараюсь воспользоваться вашим аппаратом, — проговорил он неуверенно.
На изготовление нового прибора у меня ушло три месяца. Собственно, его уже нельзя было назвать прибором. Это была сложная установка, занимавшая половину комнаты.
В огромных металлических шкафах были расположены громоздкие звуковые анализаторы. Каждой букве соответствовал свой звуковой фильтр. Стоило только произнести перед микрофоном какую-либо букву, как аппаратура немедленно приводила в действие соответствующую клавишу пишущей машинки. Можно было говорить с любой скоростью и тут же любоваться, как из-под машинки выползает напечатанный текст.
Это был весьма совершенный прибор с точки зрения современной науки и техники. Но… Опять появилось «но».
Помню, как лихо я принялся диктовать, подбадриваемый резвым стуком автоматической клавиатуры. Все шло отлично, но, к сожалению, лишь до того момента, пока я не взял в руки первый напечатанный лист.
Вот что на нем оказалось написанным:
«Маи васпаминания дарагие товарищи касающиися…»