— Значит, Васька тебя продал? Надо было и его, гаденыша, пристукать.
— Вот то-то и есть. Доброта-то меня и погубила. Об Ваське я и думать забыл. А он тоже, как и я, гулять зачал. Стали люди дивиться, откуда у него эстолько денег взялось. А как узнал купец, что у него вся семья куда-то пропала, за Ваську и принялись. Арестовали его, молодчика, он и укажи на меня.
— Вот те и брат родной!
— Да. Только я раньше прослышал, что меня арестуют, и денег у меня копейки не нашли.
— Куда ж ты дел их?
— Две тысячи я уже прогулять успел, тысячу дедушке своему подарил — очень любел меня дедушка; пятьсот крестнику отдал; думаю, вырастет — будет у бога грехи мои отмаливать. А остальные полторы тысячи спрятал.
— Куда ж ты спрятал?
— А тебе на что?
— А вот, может быть, сорвался бы я, пошел бы и взял…
— Нет, уж ты не бери. Те бумажки все равно теперь негожи, новые в обороте ходят.
— Зачем же ты, дьявол, прятал их? Лучше бы дал попользоваться кому.
— Дурака нашел. Нет, лучше пущай так пропадут, истлеют. Кажный пущай сам об себе заботится.
— А скажите, Ногайцев, — задал и я вопрос, — за что вы Парасковью убили?
Ногайцев смеется:
— А что тебе? Жалко?
— Ну да все-таки… Теперь ведь дело прошлое: вы любили ее?
— Любел. Ну что из того?
— Любили — и убили? Как же это? За что?
— А за то — все равно одна змеиная порода! Зачем ей на свете жить?
— А вы зачем на свете живете?!
— Я мужик… Что ж, по-твоему, мне надо было оставить ее живой? Чтоб она разблаговестила, меня погубила?
— Молодец Михаиле Иваныч! — одобрили его слушатели. — Хорошо расправился! Еще и каменьев сверху наворочал.
— Как он ее, братцы, об колесо-то звезданул! Ха-ха-ха! Знай наших сибиряков!
— Да и Антипку славно тоже употчевал, на том свете помнить будет!
— Вы сознались, Ногайцев, когда вас арестовали? — задал я еще вопрос.
— Нет, ото всего отперся. За несознание-то мне и двадцать лет дали, а то за что ж бы?
— Как за что!.. Да разве это много за три души-то?
— Вестимо, много… Они разве мучаются теперь? Им хорошо… А я тут страдай за них! Не из корысти ж я и убил-то, а за свою ж обиду. Зачем он меня стегал?
— Как без корысти? Ведь вы же взяли деньги?
— Вот еще чудное дело! Что же, и деньги было в трясину бросить? Тут всякий бы на моем месте взял…
Я не стал спорить, видя, что мы говорим на совершенно разных языках и что нам никогда не понять друг друга. Тяжелое, удручающее впечатление произвели на меня и этот рассказ и это бездушное отношение к нему слушателей. Меня охватило чувство невольного ужаса и отвращения к этому мягкому, по-видимому, и простодушному парню, в душе которого почудилось мне присутствие какой-то недоброй, темной, больной, быть может ему самому неведомой силы… И немало времени прошло, пока я смог осилить себя и начать относиться к нему по-старому. Это случилось тогда только, когда ужасная история, услышанная мной в этот день, побледнела перед другими, в десять раз более страшными своим бессердечным цинизмом и сознательной развращенностью, когда, ближе познакомившись с Ногайцевым, я узнал, что он богородицу смешивает с пресвятой троицей, Христа с Николаем-угодником и пр., узнал, что душа его, в сущности, то же, что трава, растущая в поле, облако, плывущее в небе и повинующееся дуновению первого ветра. В самом деле, чем он был виноват, если, предоставленный на жертву соблазнам жизни, городской культуры и собственным плотским вожделениям, ни от кого и никогда не получил той священной искры Прометея, которою гордимся мы, образованная часть человечества, и которая может хоть сколько-нибудь сдерживать в нас дикие, животные порывы? Кто решился бы предать его вечной анафеме?..
— Однако, ребята, пора за подъем приниматься, — сказал вдруг Семенов, почти не принимавший участия в разговоре, — а то болтовни нашей и век не переслушаешь. Полезай в шахту, Ногайцев, каменья накладывать.
— Тебе, Мишенька, привычное дело каменья-то ворочать, — прибавил Ракитин, — будешь там поваркивать себе: м-м! м-м! м-м!.