Вдруг меня разбудил тревожный шум, крики… Кто-то коснулся меня, окликнул. Я поднял голову — было уже совсем светло — передо мной стояли Башуров и Штейнгарт.
— Слышали?
— Снег? Слышал…
— Какое снег! Выстрел, побег!
— Побег?
— На двор! Все на двор! — нечеловеческим голосом проревел кто-то, промчавшись по коридору. Кобылка давно уже была, очевидно, там, так как камеры оставались пусты. Одевшись второпях, пошел и я с товарищами.
— Кто бежал? — спрашивали мы встречавшихся по дороге взволнованных арестантов.
Но никто ничего не знал.
— Чащин бежал! — сказал кто-то, не совсем, впрочем, уверенно.
— Черти, дьяволы, да когда, каким путем?
— Ну, о пути-то ты его уже самого спроси. Жаль, с тобой не посоветовался!
— Надо думать, вовсе сею минуту бежал, потому во время поверки я его видел.
— Четверти часа не прошло, как выстрел слышали. Там, за больницей… Через ограду, надо быть, махнули!
— Вот так фунт!..
От яркого молочно-белого снега, устлавшего весь двор, лица арестантов казались необыкновенно бледными; но и внутренне, по-видимому, все страшно волновались; многие тряслись точно в лихорадке.
По рядам еще раз пронеслась фамилия Чащина.
— Ау! Тут я, чего вам занадобился Чащин, воронье вы безмозглое?
— Ах, шут его дери, да он здесь! Кто же набрякал, будто Чащин бежал?
— Может, и вовсе никто не бежал, а сами на себя петлю накидывают, — раздался чей-то скептический голос.
— Знамо, кобылка дурная…
Надзиратели между тем лезли вон из кожи, летая как угорелые по выстроенным шеренгам и лихорадочно пересчитывая арестантов. Но свести концы с концами им никак не удавалось: арестантов оказывалось, как это случалось, даже больше, чем нужно. Ворота поспешно распахнулись, и в них не вошел, а влетел красный как рак Лучезаров, впопыхах одевшийся в какую-то кургузую полинялую домашнюю куртку, которая лишала его обычной представительности и величия. Растерявшийся дежурный позабыл даже скомандовать: «Смирно!! Шапки долой!» — и кобылка стояла в шапках, смущенная, недоумевающая. Но бравому капитану было в эту минуту не до заботы о внешнем великолепии; не обратив никакого внимания на нарушение порядка, он быстрыми шагами кинулся к арестантскому строю.
— Ну что? — на бегу спросил он дежурного. — Кто? Каким образом?
— Ничего пока не известно, господин начальник, отрапортовал один из надзирателей, приложив к козырьку руку.
— Дурачье! — отрезал капитан и принялся сам пересчитывать шеренги.
— Двоих недостает, добавил он громогласно, бросив уничтожающий взгляд в сторону надзирателей, и вслед за тем гаркнул на арестантов:
— По камерам! Марш в одну минуту!
Все кинулись в беспорядке по своим номерам. Мне тотчас же бросилось в глаза отсутствие у нас Сохатого.
— А где же, господа, Петин?
— И в сам-деле, ребята, где же Сохатый? — переглянулись между собой арестанты. — Уж не он ли?..
— Ну да, ждите! — пренебрежительно возразил Луньков. — Я сейчас только видел его. Не таковский, не бежит!
— Где ты его видел? Когда?
— На поверке он рядом со мной стоял, да и сейчас, кажись…
— Ну разве что на поверке, а сейчас на дворе — это ты врешь, его не было, — в раздумье заметил Годунов.
— Не было?!
— Смирна!.
Дверь отомкнулась — и в камеру вошел раздраженный, как и прежде, Лучезаров с толпой бледных, смущенных надзирателей.
— Раз, два, три… Ну так и есть: здесь тоже одного недостает — значит, уж третьего! — почти взвизгнул он.
Надзиратели молчали, потрясенные, уничтоженные… — Кого у вас недостает, говорите? Староста, отвечай! У нас были и камерный и общетюремный староста, но и тот и другой мялись в нерешительности.
— Петина нет, господин начальник, — убитым голосом пролепетал наконец Проня.
— Петина? Гм! гм! Так и следовало, конечно, предполагать.
И Шестиглазый поспешил вон. Выходя последним из камеры, Проня хлопнул себя рукой по бедру и сказал довольно громко:
— Прямо сон наяву, да и только!..
— Кто бы мог, в сам-деле, подумать, ребята, на Сохатого, а? — заметил Чирок, когда мы снова очутились на замке.
— А ты как полагал об Сохатом? Его, брат, голыми руками тоже не щупай! — заговорил вдруг Годунов: и эти слова сразу дали тон общественному мнению. — Я сам не раз говорил, что у него дурная башка, — продолжал Годунов, обращаясь для чего-то в мою сторону и как бы в чем оправдываясь, — в глаза ему даже говаривал, потому что я люблю матку-правду резать. Я и теперь скажу то же самое: в некоторых смыслах у него, точно, дурная голова… Но кто из нас, однако, святой или кто умный? Про Сохатого же надо сказать, что он никому никогда вреда не причинял, а если кому вредил, так самому же себе. Ну, а что касательно отваги, арестантского, что называется, духу, ну так в этом Сохатый всегда может поддержать свою славу!