— Десять рублей даю, — объявил Левенштейн.
— Пятьдесят кипеек набавляю! — невозмутимо отозвался Николаев.
— Двенадцать рублей!
— Двенадцать с полтиной.
— Четырнадцать.
— Четырнадцать с полтиной…
— Ого-го! Молодчинища, старик. Не уступает! Не робеет!
— Ай да Павел Николаев. Знай наших шелайских!
— Да и не уступлю… Вы как думали? — приосанившись, заявил Николаев, торжественно оборачиваясь к толпе и вызывая в ней взрыв сочувственного хохота.
— Значит, четырнадцать с полтиной. Кто больше? Левенштейн советовался с кучкой товарищей. Рядом с ним очутился и Красноперов, тоже что-то шепнувший ему.
— Второй раз четырнадцать с полтиной… Кто больше?
— Шестнадцать рублей, — сказал Левенштейн.
— Шестнадцать с полтиной, — как эхо, откликнулся Николаев.
От волнения он был красен как вареный рак, но на лице написана была твердая решимость. Китаев в искреннем восторге то и дело посылал ему громкие одобрения.
— Не робей, дружище, катай его! Закатывай!
— А чего думаешь? И не обробею! — хвастался расходившийся старичина. — Так прямо до сотни и стану гнать.
Толпа ответила на эти слова новым радостным гоготанием.
— Не старик это, а прямо два сбоку!
Однако кто-то из благоразумных подошел к нему и дружески предупредил, что майдан вряд ли стоит таких денег.
— Сказал: до сотни гнать буду! — не слушая, крикнул Николаев и нетерпеливо махнул рукой.
Левенштейн пытливо посмотрел на него.
— Двадцать рублей, — провозгласил он торжественно.
— Двадцать с полтиной, — дал свой обычный ответ Николаев, доводя веселье толпы до истерики.
Левенштейн отступился… Свистунов ударил кулаком по нарам.
— Майдан за тобой, старик! Половину денег сейчас же внеси.
Не успела состояться продажа майдана, как начали подбираться игроки. Они сошлись в меньшей камере, где у одной из стен находилось единственное место во всем этапе, казалось, совершенно укрытое от зорких глаз конвойной команды. Тут очутились и Китаев с Красноперовым, и еврей Левенштейн, только что пытавшийся отбить у Николаева майдан, и много других любителей сильных ощущений. Стремщик стоял уже на своем посту, и остановка была только за майданщиком, который обязан был доставить карты, свечу и устроить наблюдение за ходом игры. Николаева невозможно было узнать. Куда девались его степенность, солидность, неунывающая безмятежность, которыми еще недавно он так выгодно отличался от арестантской шпанки. Неопытный, совсем сбитый с толку, облитый потом, ярко разрумянившийся, он комично бросался из стороны в сторону, жалкий, беспомощный, как мокрая курица, не зная, что делать, с чего начать. Кобылка безжалостно издевалась и острила над ним. Наконец-то удалось ему завербовать себе в помощники татарина Равилова, знавшего толк в игре и согласившегося наняться за известную плату. Разостлали на полу коврик, зажгли сальную свечу, стали сдавать карты. Равилов прикурнул возле играющих с намерением записывать число сыгранных партий, от которых майданщику шел десятипроцентный доход. Сам же Николаев, потешая собравшуюся толпу любопытных, ходил вокруг, взволнованно ударял себя то и дело руками по бедрам и говорил:
— Эвона в какую беду сам себя втюрил! Вот драть-то бы кого, старого дуралея, надо! Не было никакой заботы, лежал себе на боку, припеваючи, так нет! Надыть было такую обузу на плечи взвалить. Ну, не диво ли, люди добрые, а? И когда теперь выберешь эти двадцать с полтиной, а?
— Пропала теперь твоя голова, старик! — смеялись над ним арестанты. — Еще погоди, прикладов от капитана Петровского отведаешь!
— Да неужто?!
Но едва успел он задать этот вопрос, полный самого неподдельного и вместе с тем комичного ужаса, как произошло нечто необыкновенное. Где-то в отдалении что-то вдруг звякнуло, точно быстро отбрасываемый дверной засов; послышался шум проворно улепетывающих ног; огни сразу везде потухли, арестанты, даже решительно ни в чем не повинные, торопились взобраться на нары, юркнуть под халат и притвориться спящими. А по коридору бежали уже солдаты с ружьями наперевес, освещаемые фонарем дежурного и поощряемые чьим-то властным окриком:
— Бейте их, мерзавцев! Я покажу им карты!
И вот кого-то настигли в коридоре: раздался звон оплеухи, стук приклада и вслед за тем верещанье точно подхваченного зубами псов зайца.
— Помилуйте, шпашите!.. Ваше вишокоблагоррдие, я ни причем… Отпустите душу на покаянье!
— Ну, жида нашего поймали, Вороховича, — промолвил Китаев из-под халата, — в чужую влетел!